«Боли нет, но копошение в глазу чувствуешь»: как я лечила отслойку сетчатки

Мне 30 лет, и я хочу рассказать об осложнении такого недооцененного заболевания, как миопия, или близорукость.

Однажды в поликлинике я услышала, как офтальмолог возмущалась: «Только глаз зачешется, они сразу бегут!» «Какая ирония!» — подумала я. Ведь именно так началась моя история. Полтора года назад у меня диагностировали локальную регматогенную отслойку сетчатки на левом глазу.

Оба моих родителя — очкарики, так что меня эта участь тоже не обошла стороной: очки я надела уже в первом классе. Вся школьная жизнь сопровождалась походами к частному офтальмологу и процедурами, чтобы избежать сильного роста миопии.

Помню, что был специальный датчик, который мне прикладывали сначала к одному глазу, потом ко второму. Другую процедуру проводили в темной комнате: то ли надевали на меня очки, то ли я смотрела на некий аппарат, где появлялись различные вспышки с определенной частотой. Суть процедур, видимо, заключалась в стимуляции глазных мышц и снятии глазного напряжения.

Я записывалась к офтальмологу каждые 3—6 месяцев, но после девятого класса зрение стало стабильным, и я перестала ходить к врачу. Хотя в детской поликлинике истеричная дама-офтальмолог прогнозировала мне −10 к окончанию школы, зрение остановилось на −6,5 на правом глазу и −6,75 — на левом.

В 2018 году, когда мне было 26 лет, я решилась на лазерную коррекцию зрения. К ней меня готовили с детства, но делать ее можно только с 18 лет: считается, что к этому возрасту прогрессирование миопии останавливается. Детский офтальмолог ничего против такого вида коррекции не имел — от него мы и узнали об этой процедуре.

Как и всем, мне было страшно, терзали сомнения, но знакомых, прошедших коррекцию, становилось все больше.

Коррекцию проводили на обоих глазах. Неделю до обследования я ходила в очках, на самом обследовании мне проверили остроту зрения, рефракцию, измерили внутриглазное давление. Затем осмотрели роговицу и замерили ее толщину — это один из решающих факторов для лазерной коррекции методами «Ласик» и «Фемтоласик». После закапали мидриатики и осмотрели сетчатку. На тот момент у меня все было хорошо и никаких дополнительных процедур не требовалось. Врач дал добро, и уже через пару дней мне сделали коррекцию.

В первые часы после операции была жуткая светобоязнь и немного текли слезы из правого глаза, но зрение стало хорошим уже в этот же вечер. А на следующее утро я видела настолько четко, будто мне мир включили в режиме HD. Хотелось плакать от счастья: видеть своими глазами без очков и линз было моим большим желанием с детства.

В конце августа 2020 года я страдала от сезонного поллиноза. У меня жутко зачесался и отек правый глаз, и я позвонила в клинику, где делала коррекцию, а затем наблюдалась первый год. Но они не могли меня принять в ближайшие дни: после локдауна пытались справиться с потоком операций. Поэтому посоветовали обратиться в лазерный центр, где меня могли посмотреть.

На приеме в лазерном центре мне провели полную диагностику: проверили остроту зрения по таблице, на аппарате и замерили внутриглазное давление — все было в пределах нормы. Затем врач осмотрела мне глаза с помощью щелевой лампы и подтвердила аллергический конъюнктивит на правом глазу. Потом поинтересовалась моим зрением до коррекции и, когда узнала, что у меня было −6,5 и −6,76, решила осмотреть сетчатку.

Полный офтальмологический осмотр обычно включает осмотр глазного дна, но многие врачи его не проводят, если нет показаний или опасных симптомов. У меня высокая миопия, при которой риск заболеваний сетчатки возрастает.

Когда врач начала осмотр обоих глаз, правый — из-за которого я и пришла на прием — ее не смутил ничем, кроме упомянутого выше конъюнктивита. А вот на левом она задержалась и, вздохнув, произнесла фразу, перевернувшую всю мою дальнейшую жизнь: «Ну что дорогая моя, у тебя отслойка сетчатки».

После этого она объяснила, что это за диагноз, и выдала четкий план действий: идти в поликлинику за направлением в СОКОБ им. Т. И. Ерошевского, а чтобы ускорить процесс, написала cito в диагнозе.

В школе у меня были ограничения не только по зрительным, но и по физическим нагрузкам. Офтальмолог всегда смотрел у меня глазное дно и предупреждал, чтобы я остерегалась травм глаз и головы. Но дистрофии с риском разрывов и дальнейшего отслоения не выявили ни тогда, ни на обследовании перед лазерной коррекцией. Выходит, что все развилось за последние полтора года, когда я не посещала офтальмолога. Никаких симптомов у меня не было — это вызывало недоумение.

Я не думаю, что проблемы с сетчаткой — следствие коррекции. Во время этой процедуры манипуляции совершаются на роговице, то есть на поверхности глаза. Но застраховать меня от отслойки это тоже не могло. Коррекция — это не лечение основного заболевания: анатомическая форма близорукого глаза остается вместе со всеми рисками осложнений миопии.

Мои обращения к бесплатной медицине до 28 лет можно было пересчитать по пальцам одной руки, так что изначально я практически не надеялась получить направление и готовилась оперироваться платно. Но все оказалось не так сложно: диагноза было достаточно, чтобы врач в поликлинике выдала мне заветную бумагу и посоветовала ехать в СОКОБ им. Т. И. Ерошевского прямо сейчас.

Так я и поступила и уже вечером была на обследовании в Самаре — областном центре. С момента, как я узнала предварительный диагноз, прошли сутки.

Мне провели те же самые обследования, сделали УЗИ обоих глаз, тестирование полей зрения и КТ сетчатки левого глаза. Окончательный диагноз звучал так: «Первичная регматогенная локальная отслойка сетчатки с разрывом, расположенная в нижнем отделе».

Врач, которая проводила осмотр, позвонила заведующему микрохирургическим отделением, и мне назначили день госпитализации: 27 августа я проходила обследование, а 31-го уже приехала в приемное отделение. Заведующий и хирург посмотрели мой глаз, сказали, что разрыва два, а не один и объяснили, что есть две операции на сетчатке: витрэктомия и эписклеральное пломбирование. Суть обеих операций — добиться прилегания сетчатой оболочки. Мне по показаниям решено было ставить пломбу.

Преимущество эписклерального пломбирования в том, что хирург работает практически на поверхности глаза, под склерой — наружной белочной оболочкой. Витрэктомия современнее, но это уже серьезное внутреннее вмешательство: из глаза удаляют часть стекловидного тела и закачивают газ или силикон. В таких условиях хрусталик довольно быстро мутнеет, и его тоже приходится менять.

Врачам хотелось обойтись малыми жертвами, к тому же у меня была локальная отслойка: отслоился лишь один небольшой участок в результате двух разрывов, которые расположены рядом. Такой случай не считается сложным, и было решено обойтись пломбой.

Подготовка к операции. Перед операцией в больнице я сдала кровь и мочу, сделала ЭКГ и посетила терапевта, флюорография у меня была. В день операции нельзя было есть и пить: врачи разрешили сделать лишь пару глотков чистой воды сразу после подъема, а в дальнейшем — максимум полоскать рот, если будет мучить сильная жажда. Это ограничение связано с необходимостью введения лидокаина в операционной: если в желудке будет еда или даже вода, пациента может тошнить. Исключения делают для людей с диабетом: им разрешают съесть половину порции за завтраком.

Операция. Такие операции делают под местной анестезией в комплексе с седацией: вводят седативный препарат в вену и делают обезболивающий укол в глаз. Это было очень неприятно — ощущение, будто глаз тебе выдавливают. После расслабляешься и находишься в полусонном состоянии. Боли нет, но копошение в глазу чувствуешь. Это психологически некомфортно. Во время операции сильно затекает голова, но между манипуляциями ее разрешают поправить.

Операция длится час-полтора. Я сильно перенервничала до операции, мне было страшно, я не знала ни что меня ждет, ни что будет после. Стыдно признаться, но я даже расплакалась под конец.

После операции. Сразу после операции нужно было полежать, прийти в себя, и через час разрешили поесть и попить. На глазу был пластырь, трогать его нельзя было до вечера, пока в 19:00 медсестра не позвала закапывать капли и не сняла его сама.

На следующее утро на осмотре мне сказали, что полностью блокирован только один разрыв, а второй — нет, но есть вероятность, что по мере прилегания сетчатки он тоже ляжет на пломбу. Поэтому врачи решили понаблюдать пару дней, а мне рекомендовали как можно больше лежать, ходить только до туалета и столовой, исключить любые зрительные нагрузки.

Если правый глаз двигается, левый тоже напрягается, а мне нужно было обеспечить максимальный покой, так что повязку я носила большую часть времени на обоих глазах.

Динамика была положительной, но медленной, и через несколько дней мне провели еще одну манипуляцию в операционной: ввели пузырек воздуха в глаз, который должен был придавить разрыв к пломбе изнутри и рассосаться в течение 2—4 дней.

Чтобы воздух давил правильно, мне приходилось подкладывать подушку под шею так, чтобы голова с нее свисала. При этом нужно было еще извернуться, чтобы левая часть лица находилась выше правой. Когда я впервые так легла, то уже через 15 минут мне стало казаться, что это издевательство и двое суток я не выдержу так лежать, но жажда выздоровления оказалась сильнее. Если мне нужно было дойти до туалета или столовой, то идти приходилось с опущенной головой.

Воздух рассосался, а результат был минимальным. Шла вторая неделя пребывания в больнице — мое отчаяние росло в геометрической прогрессии. Врач все время меня подбадривала, изо дня в день отвечала на одни и те же мои вопросы, за что ей отдельное спасибо.

Это была моя первая в жизни госпитализация, и морально мне было тяжело. Время шло очень медленно, потому что заниматься мне особо было нечем. К тому же никто не мог ко мне прийти из-за ковидных мер, я тоже не могла спуститься из-за моих ограничений, но все старались меня поддержать. Через день самарская подруга возила мне воду и прочее по необходимости и передавала через регистратуру, а муж и родители приезжали ко мне под окна палаты.

Однако моя проблема ждала решения, и на очередном осмотре заведующий решил, что нужно менять пломбу. Хирург предупредил меня о высокой вероятности астигматизма из-за того, что пломба будет давить сильнее. Но перспективы тотальной отслойки были страшнее, поэтому астигматизм меня не особо удручал.

11 сентября меня прооперировали во второй раз. Оба разрыва успешно были блокированы, 14-го числа сняли швы и отпустили домой — ровно через две недели после того, как я легла в больницу.

После второй операции появился индуцированный астигматизм: двумя глазами его заметить было невозможно, но отдельно левым я видела хуже. Изображение было не размытым, как при миопии, а будто две картинки неточно наложили друг на друга. Например, этим глазом не всегда получалось разобрать надписи, особенно похожие пропорционально буквы: н, ш, к, м, ы. Но через два месяца все прошло.

Долгое время глаз немного побаливал, особенно при фокусировке на близком расстоянии, уставал и краснел к концу дня. Болезненные ощущения окончательно прошли где-то через месяц, а усталость и краснота под конец дня держались дольше. Мне кажется, левый глаз и по сей день краснеет сильнее правого, когда я устаю.

Перед выпиской меня предупредили, что есть риск рецидива. В октябре я должна была приехать на осмотр, но снова ввели локдаун, и попала я к хирургу только в декабре. Все было хорошо, меня отпустили на полгода со спокойной душой, но на случай, если что-то будет меня беспокоить, дали рекомендацию приезжать без направления в кабинет неотложной помощи. В конце мая 2021 года я так и сделала.

До контрольного июньского осмотра, о котором мы условились с хирургом, оставалось чуть меньше месяца. Я заранее взяла два направления: одно к хирургу, а другое в консультативную поликлинику, куда приезжала перед госпитализацией, — там я теперь прохожу полное обследование обоих глаз.

Я провела домашний тест на поле зрения: прикрыла одной рукой правый глаз, а пальцем другой стала водить перед левым. В том злополучном месте, где был отслойка в прошлый раз, палец пропадал за еле заметной тенью. Это был рецидив, без вариантов.

Так как направления у меня все равно были на руках, я позвонила в больницу и спросила, можно ли приехать на консультацию раньше. Хирург, которая меня оперировала, была в отпуске, поэтому мне порекомендовали приехать в кабинет неотложной помощи, где меня мог посмотреть другой хирург или заведующий.

Там мне подтвердили рецидив и пригласили на госпитализацию — также по cito, как и в первый раз. Анализы я снова сдавала в больнице, пролежала там пять дней, мне заменили пломбу, а через неделю после выписки сделали лазерную коагуляцию — грубо говоря, «приварили» сетчатку на месте разрывов.

Эта процедура проходит амбулаторно под местной анестезией. Выражаясь простым языком, стреляют лазером в глаз: ощущается тепло и не очень приятный паленый запах.

Вся процедура заняла 10—15 минут, больно не было. Слышала, что некоторые сталкиваются с головной болью от частых зеленых вспышек, пока идет процедура. У меня сразу после коагуляции лишь немного поболел глаз, но быстро успокоился. Как только мы закончили, я поехала домой.

Пломба не доставляет дискомфорт и никак не ощущается. Если о ней не знать, то увидеть ее трудно. Обычно ее не трогают, и человек живет с ней всю жизнь, если она не беспокоит. Но не в моем случае.

В ноябре у меня случилась протрузия пломбы: она вылезла и я начала чувствовать ее под веком. Такое, к сожалению, случается — после всех манипуляций осложнение было ожидаемым.

Пломбу удалили амбулаторно. Процедура длилась чуть меньше часа и проходила под местной анестезией — несколько раз мне закапывали обезболивающие капли. В целом ощущения были малоприятными, но терпимыми. В прошлые операции, видимо, укол в глаз как-то «отключал» его в целом, и я не видела над ним ни инструментов, ни врача. А когда мне удаляли пломбу, я видела кровавые инструменты и тампоны. Удовольствия было мало.

После удаления мне прописали лечение антибиотиком, так как, если пломба обнажилась, значит, она могла стать источником инфекции. Еще выписали капли и отпустили. Через пару дней я приехала на контрольный осмотр: мне сказали, что заживает все хорошо, а сетчатка прилежит.

За полтора года с момента постановки диагноза я прошла через две госпитализации по ОМС, анализы делали там же, поэтому я ни за что не платила.

Все мои траты на лечение — 1500 ₽ за прием у частного офтальмолога в августе 2020. Остальное — только бензин до Самары и компенсация за воду и все необходимое по потребностям, которые мне покупала и привозила подруга.

Что касается работы: после первой операции я провела на больничном 10 дней, а после второй — уже месяц. Как после любого оперативного вмешательства или серьезного лечения, первый месяц нельзя болеть ничем и никак — и это в ковидные времена! Первый больничный был коротким, потому что тогда мы все равно работали удаленно и контактировать мне ни с кем не приходилось. После второй госпитализации врач дала мне больничный на неделю, а когда я к ней снова пришла, то продлила его сразу на три — это максимальный срок при моем заболевании.

Руководитель на работе отнесся к этому с пониманием, несмотря на то, что мое отсутствие было долгим, а работы не убавлялось. Я ценю это человеческое отношение, ведь в жизни всякое может случиться.

После всех операций у меня остались некоторые артефакты в глазу: прибавилось плавающих помутнений в стекловидном теле, где была отслойка, а в месте, где во время рецидива сверкала полоса и тянулась еле заметная тень, зрение так и не восстановилось. Но я этого не замечаю, если специально не проверяю: острота у меня, как и прежде, 1.

Как человеку активному и подвижному, мне пришлось смириться с определенными послеоперационными ограничениями. Если с годовым запретом на поднятие тяжестей больше 10 кг проблем у меня нет, то рекомендации воздержаться от бега принять было тяжело. После первой операции мне разрешили бегать спустя четыре месяца, но без марафонских дистанций и спринтов. После второй госпитализации я уже сама приняла решение отложить бег до лучших времен.

Сейчас в моей жизни есть скандинавская ходьба, облегченная йога, велосипед в теплое время года, также планирую вернуться в бассейн. Зрительных ограничений у меня нет.

Я много раз кусала локти из-за того, что проигнорировала пару походов к врачу, когда можно было вовремя выявить дистрофию сетчатки или разрывы до начала отслоения. Все ограничилось бы лазерной коагуляцией. Но ситуацию уже не изменить. Сейчас я нахожусь на стадии принятия и даже начала относиться ко всему с легкой иронией и юмором.

Еще случившееся укрепило мою веру в отечественную офтальмологию. У нас принято не доверять молодым врачам, но в отделении, где я лежала, весь состав молодой. Думаю, что в глазной микрохирургии важна моторика, а тут явно выигрывают молодые руки. Учитывая, сколько операций они проводят ежедневно, опыт нарабатывается очень быстро. О хирурге, который оперировал меня в мае, пациенты говорили много хорошего, отдельно ценили его желание отвечать на их вопросы, все объяснять. Собственно, там все врачи вели себя так, что иногда у меня в голове играл саундтрек из «Клиники».