«Здесь залегло что-то плохое»: я вос­питы­ваю ребенка с серь­езным пси­хическим рас­строй­ством

Моему сыну восемь лет.

У него случаются приступы раздражительности, агрессии, повторяющихся действий, бывают панические атаки и сильные страхи. Ему трудно на чем-то сконцентрироваться, находиться в людных местах.

Врачи поставили ребенку диагноз «органическое расстройство личности». Под вопросом — обсессивно-компульсивное расстройство, тревожное расстройство, невроз, шизофрения, СДВГ.

До этой страшной беды в нашей семье — душевной болезни ребенка — я не вникала в значение и различия понятий «психолог», «психиатр», «психотерапевт» и «психоаналитик». А теперь, пройдя не один десяток этих специалистов, хочу поделиться своей историей в надежде, что она кому-то поможет.

Чрезмерная активность, неусидчивость. Сын никогда не был спокойным: любил бегать, веселиться, дурачиться, танцевать. Целенаправленная спокойная деятельность ему не нравилась. Заговорил немного позднее сверстников, но я по этому поводу не волновалась. Он родился восьмимесячным, и многие навыки осваивал не так быстро, как другие дети.

Когда ребенку был один год и три месяца, он пошел в детский сад, я вышла из декретного отпуска на работу. В саду все было нормально: сын с удовольствием знакомился, играл, общался. Единственное — у него всегда были очень подвижные игры, и он мог что-то разбить, уронить, упасть, закричать, кинуть. Много действий, эмоций, криков — это я тоже считала особенностью темперамента и не переживала.

Страхи. В два года у него появились сильные тревоги. Например, он волновался, не начнется ли ветер, а когда мы поехали на море — не стал купаться, так как боялся медуз.

Зависимость от гаджетов. Потом появились другие звоночки: сын неимоверно увлекался гаджетами. Просто невозможно было уговорить его заняться чем-то другим, только игры в телефоне, видеоролики на «Ютубе», иногда мультики. Машинки, «Лего», рисование, пластилин, пазлы, наклейки и уж тем более книги или шахматы ребенка не интересовали.

От этого проводить с ним время мне было все тяжелее. Я всегда чувствовала себя виноватой за то, что он сидит в телефоне, но сделать ничего не могла. Многие говорили «да это все дети сейчас так — зависимы от гаджетов», но я будто чувствовала, что здесь залегло что-то очень плохое.

Пробовала консультироваться по этому поводу с психологом — мне сказали, что ребенок должен сам себя развлекать. Какой-то специальный тест показал, что сын ведет за собой нас, родителей, то есть мы все у него на поводу. Так и было.

Ребенок часто оставался у моих родителей. Ему там нравилось, и иногда он говорил, что не хочет домой. А я, скажу честно, чувствовала себя счастливой, только когда сына и мужа не было рядом. Семейные выходные для меня были мучением.

Супруг ребенком особо не интересовался, жил в своем мире, со мной контакт у него тоже не очень налажен. Мы часто ругались, и я всегда была чем-то недовольна. Периодически говорили о разводе, но то ребенка жалко, то с квартирным вопросом непонятно, то вроде как не так уж все и плохо.

Если сын был не у бабушки, я старалась максимально занять время и придумать какие-то развлечения, чтобы не сидеть дома. Мы уезжали за город, шли в детскую комнату, в парк или к друзьям.

Еще он часто болел. Мы много раз лежали в больнице — с ОРВИ, бронхитом, ротавирусом, пневмонией, с температурой, которую я не могла сбить. Это тоже меня подкосило. Я начала понимать, что для меня ребенок — это всегда мучения, тоска и печаль, я постоянно за него боюсь, пытаюсь все контролировать, не могу расслабиться и быть собой.

В 2022 году сын пошел в первый класс, и его особенности приобрели гораздо более тяжелую форму. При переутомлении у него болела голова, появлялись синяки под глазами, его подташнивало, то есть в совокупности симптомы напоминали приступы мигрени.

В сентябре-октябре сын начал говорить: «Я не хочу умереть в подвале, когда нас будут бомбить враги». Откуда взялась эта фобия — не знаю, возможно, ребенок услышал что-то в новостях. Часто спрашивал о смерти, боге, и страхи были сильными. Мы даже начали ходить к психологу, но никаких отклонений у него не нашли.

На первых школьных каникулах ребенку стало тяжело дышать: он не мог сделать полный вдох, как будто не хватало воздуха. У меня самой такое бывает. Начали ходить по врачам, посетили кардиолога, невролога, педиатра. Анализы показали, что особых проблем нет, и мы стали пить магний — помогло  .

Учился сын плохо: было невозможно заставить его сделать уроки, ни интереса, ни ответственности он не проявлял. А мы наседали — мол, надо учиться, читать. С кружками тоже не складывалось: маленько ходил — надоедало. Остановились на театралке.

Из школы забирала свекровь. Был период, когда она не могла наладить с ребенком контакт — он очень своенравный: если не захочет что-то делать, то не будет. Но со временем они нашли общий язык. У меня отношения со свекровью не очень хорошие, многое раздражало в ее подходах к воспитанию. Например, она поощряла залипание в телефоне: садилась рядом и восхищалась тем, сколько у внука достижений в Chicken Gun.

В начале 2023 года поведение стало еще хуже: ребенок часто пытался задеть друга, раздражался из-за мелочей, начал замыкаться, перестал активно общаться с нами и больше не хотел ездить на выходные к моим родителям с ночевкой.

С апреля все усугубилось: внезапно мог налететь с кулаками на друга, провоцировал других детей. Будто только на самом острие он мог чувствовать жизнь. Позже я поняла, что в основном он так себя вел, когда я уделяла внимание другим детям: сыну не нравилось, даже если я просто с ними разговаривала, — возможно, он чувствовал ревность и острую нехватку моей любви.

Я мать заботливая, гиперопекающая, даже давящая чрезмерным «надень», «сними», «попей», «помой», «так не делай», «так положи», «туда сядь» и тому подобным. Можно сказать, что внешней заботой и контролем я компенсировала внутреннюю отстраненность.

Я заботилась о физическом благополучии, но у нас с сыном совсем не было душевного понимания, как мне сейчас кажется. Хотя мы до сих пор вместе укладываемся, я час глажу ему спинку перед сном, а раньше мы могли пофилософствовать, посекретничать. Я и купаю ребенка, хотя слышала, что в восемь лет мамам не рекомендуют мыть сыновей.

В мае было самое страшное время: у сына вспыхивала внезапная сильная агрессия к другу, он не хотел лишний раз выходить куда-то из дома — это вызывало тревогу. Начались сильные страхи каждый вечер: не застрянет ли что-то в горле, не случится ли аппендицит. Всегда казалось, что что-то болит.

В голове у него, я так понимаю, был хаос, потому что он не хотел играть, общаться, дружить. Однажды утром мне надо было уехать по важному делу, а сын должен был пойти в школьный лагерь. Он звонит, плачет, говорит, что задыхается, просит вернуться, а я уже далеко и ору на него в истерике. В итоге соседка пришла за ним и помогла. Сейчас мне так стыдно за то свое поведение, но тогда мы даже не знали, началом чего это было.

Как-то раз, когда сын остался на ночь у моих родителей, случился приступ — истерика, страх, слезы, требования «пусть за мной приедут». Никто ничего не мог понять, так как дома у бабушки это произошло в первый раз. Мы не приехали…

Только сейчас понимаю, как плохо было ребенку и как правильно было бы все бросить, уволиться, но спасти его. Хотя, наверное, моего физического присутствия было бы недостаточно, а морально в тот момент я могла быть раздраженной, несчастной. Сказать сложно. Но сильные вечерние страхи до оцепенения, до удушья плотно вошли в нашу жизнь.

Однажды моя мама попросила ребенка нарисовать свой страх. Он немного подумал и изобразил мозг. И сказал мне: «Мама, почему я слышу свой мозг?» Это самая страшная фраза, из-за которой беда приняла совсем другой масштаб. Ребенок часто потом говорил врачам: «Мне мозг приказывает». Его переспрашивали, слышит ли чей-то голос. Отвечал: «Нет, свои мысли».

А потом прибавились повторяющиеся действия. Чаще всего это происходило перед сном. Сын по часу мог снимать и надевать футболку, включать и выключать свет, поправлять сумку, стул, заходить и выходить из ванны — до истерики, до изнеможения. Однажды сказал: «Папа, убей меня, я больше не могу так жить».

В июне мы впервые обратились к платному психиатру, но ничего страшного она не заметила. Отметила, что у ребенка повышенная тревожность.

Потом пошли к участковому неврологу. Она сказала, что сыну нужно начать медикаментозное лечение. Я ответила: «Может, массажей и арт-терапии будет достаточно?» На что услышала категорическое «нет» и совет обратиться к лучшему психиатру города. Так мы и сделали. Но запись была только через полтора месяца, и сыну назначили ноотроп  .

Еще невролог настояла на госпитализации, так как были опасения по поводу эпилептической природы приступов. В стационаре мы пролежали пять дней: сделали ЭКГ, МРТ, ЭЭГ и остальные обследования — все было в порядке. В больнице тоже был прием у психиатра: она приятно пообщалась, ничего плохого не выявила, и у всех на душе стало легче.

Но вечерами приступы повторяющихся действий периодически случались. Иногда они были очень сильными: сын бился головой о пол и кричал «Остановите это!».

Он по-прежнему ничем не интересовался, кроме телефона. Мы пробовали убирать гаджеты, но ребенок бесконечно ныл, ходил по пятам, и мы сдавались. К ноотропу добавили седативное.

Состояние не улучшалось. К этому времени подошла очередь к детскому психиатру, которую советовали врачи и знакомые. На приеме разговоров о причинах такого состояния, наших отношениях, душевных настроениях не было. Все четко — мол, болезнь, и болезнь плохая. Какая именно — мне еще не говорили. Назначили другое срочное лечение.

Антидепрессанты группы СИОЗС  оказались страшным делом. Ребенок заходил на них с минимальных доз, но было очень тяжело: его выкручивало, немели ноги, он кричал, бился в истерике.

Повторяющиеся действия через какое-то время прошли. Но это был не мой ребенок: я чувствовала, что с ним что-то не то, каждой клеточкой.

По вечерам — зомбичность, зачарованность. Днем — необычайная беготня, зацикленность на чем-либо. Когда увеличивали дозу, поведение еще сильнее ухудшалось: агрессия, непослушание, нелогичность действий. К этому времени сын уже нигде без меня не оставался, даже у бабушки.

Через месяц приема антидепрессантов ребенка госпитализировали в психиатрическую больницу. Это был кошмар. Накануне был мой день рождения, и сын несколько часов ходил по улицам, обращаясь к прохожим со странными просьбами. Мы не могли завести его домой, а когда завели силой, он разгромил квартиру, разбил посуду.

В больнице ему стали давать нейролептики  : один не подошел, подобрали другой. Свиданий не было. Лечащего врача я посещала раз в неделю, звонила. Сама бесконечно плакала и думала, что лучше бы я умерла.

Через месяц — хотя обычно лежат дольше — сына выписали с диагнозом «органическое расстройство личности». Шизофрению не поставили, ОКР — тоже, так как в больнице у сына не было приступов повторяющихся действий. Но в первый же вечер дома они возобновились. И дни после больницы оказались страшнее, чем все, что было до.

Сын хватался за нож, кричал и истерил, разбрасывал вещи, говорил про мозг и повторял какие-либо действия. Наверное, это был результат нестерпимой боли из-за того, что мы отдали его в больницу, накопившейся ярости и невозможности смириться, пережить произошедшее. Плюс, может быть, влияли препараты. Целый месяц был невыносимым — мы чудом не попали обратно. Я боялась, что соседи вызовут полицию.

В школу сын ходил кое-как, редко. Он тактичный, добрый, деловитый мальчик, поэтому отношения с детьми и учителями складывались хорошо, но вот со знаниями — беда. Ему было сложно сконцентрироваться, выполнить элементарные задания. То ли это была какая-то перестройка, то ли сильнейший стресс, то ли таблетки не подходили.

До сих пор не понимаю, что это было, и врачи не могут объяснить. Но пока не выписали еще один нейролептик, лучше не стало. Потом приступов стало меньше. Но я уже понимала, что, скорее всего, диагноз связан с чем-то начинающемся на «шизо»…

Когда начались самые большие сложности, я оставила работу и всю себя стала посвящать ребенку, но это не сильно меняло обстановку. Были истерики на ровном месте, странные страхи и убеждения, бесконечные ритуалы: кто как должен встать или сесть, чтобы сын прошел в спальню, из какой комнаты какую фразу надо сказать, как и сколько раз прикоснуться к кружке. Ребенок ложился спать в восемь вечера — такая жизнь была не в радость ему самому, только во сне спасался.

Через два месяца после больницы я иногда стала узнавать своего ребенка: мы могли поболтать, посмеяться, пошутить. Но о каких-то системных успехах еще рано было говорить. Реально все изменилось после того, как я нашла хорошего психотерапевта для себя. От меня отказался не один психолог — и хорошо, так я попала к специалисту, которого искала.

Когда мы начали работать с моим неврозом, непринятием себя, детскими травмами, запретами чувствовать, жить и быть, удивительным образом стал возвращаться и ребенок!

Может, это стечение обстоятельств и начали действовать таблетки, но я связываю улучшения именно со своей терапией, и мне так жаль, что современная психиатрия лечит мозг, а не душу. Я не берусь утверждать, что медикаменты бессмысленны. Конечно, бывают разные случаи, но в нашей ситуации, как мне кажется, очень многое зависело от меня.

Формально я все делала для ребенка, но душевно не могла его принять. Меня, может, и не стоит винить за это. Каждая мать знает, что материнство — это не только радость и улыбки. А мой сын с детства был неспокойным: я не знала, чем его накормить, чем развлечь и как вообще хоть на что-то уговорить. Это тяжело. Плюс вопросы об отношениях с самой собой, с миром и многое другое.

Мне кажется, если бы я сразу пошла к хорошему психотерапевту, все было бы по-другому: без страшных лекарств, психиатрических больниц, ужасных мучений — наших и ребенка.

С психотерапевтом я занимаюсь каждые десять дней. Не знаю, в чем секрет: вроде бы мы не разговариваем о чем-то, чего я раньше не знала, но те изменения, которые происходят во мне, идут не на уровне понимания, а где-то выше или глубже.

Я перестала подстраиваться под рамки и бесконечно требовать, критиковать. Принимаю сына таким, какой он есть. Люблю его безусловно, просто так. Восхищаюсь любыми достижениями, даже если это мелочи, хвалю его, даю свободу. Не душу наставлениями и заботой, а доверяю.

Точный учет расходов я не веду, но бесплатно нам ничего не достается. Когда было много психологов, психиатров, за каждый прием платила от 1800 до 5000 ₽. За биохимический анализ крови — около 2000 ₽. В месяц на лечение сына уходит примерно 6600 ₽. Пять сеансов моей психотерапии обходятся в 18 000 ₽.

Ребенок продолжает принимать препараты. Сейчас это нейролептики, антидепрессанты и противопаркинсоническое средство. Я мечтаю, что он от них откажется, и мы даже предпринимали попытки, но становилось хуже. Пришлось вернуть.

В школе стало получше, хотя какое-то время думали, что придется переходить на домашнее обучение. Сейчас сын учится во втором классе, и я не требую положительных оценок. Русский, математика, английский тяжело идут, по остальным предметам ребенок получает четверки и пятерки. Часто пропускает, домашние задания делаем вместе и очень тяжело. Я стараюсь быть максимально мягкой и увлечь как только можно.

Дома сын может поиграть в активные игры, потанцевать, пообщаться, пошутить. Есть повторения, но они не тяготят и не доводят до изнеможения. Ночует ребенок только дома, меня от себя практически не отпускает. Стараемся избегать мест скопления людей, никуда особо не ездим. Думаю, что лечение предстоит еще долгое, но свет и надежда появились.

Я никогда не сидела на форумах с людьми, которые столкнулись с похожей проблемой, а зря. Лишь недавно начала общаться и ощущаю колоссальную поддержку. С близкими, кроме мамы, тоже не говорила на эту тему. Во-первых, неловко. Во-вторых, ненавидела мир и не хотела ни с кем беседовать по душам, хотя подруги понимали, что что-то происходит, и пытались поддержать как могли. Муж болезнь не признает. Считает, все само бы прошло, и поддержки от него я не вижу.

Если несчастье коснулось вашего ребенка, пожалуйста, не забывайте и про себя. Сходите к хорошему психотерапевту. Он поможет разобраться с неврозами, внутренними конфликтами в душе, и есть вероятность, что ребенку тоже станет лучше.