«У нас популярно мнение, что за добрые дела не нужно платить»: сколько зарабатывает фандрайзер

Мы каждую неделю публикуем истории о профессиях и доходах, которые они приносят.

Героиня этого выпуска работает в крупном благотворительном фонде фандрайзером — отвечает за массовые сборы денег. Она рассказала, почему сообщения из серии «Спасите МАШЕНЬКУ!» не очень эффективны, как избежать выгорания, когда постоянно видишь чужую боль, а также зачем некоммерческим организациям переманивать сотрудников корпораций и платить им высокие зарплаты.

Мне всегда нравилась математика, и я окончила профильную физико-математическую школу при университете. Тогда я еще не выбрала конкретную специализацию: хотелось заниматься почти всем одновременно. Поэтому решила пойти на что-то общее, что просто поможет развивать мышление, и поступила на мехмат в Новосибирске. По профессии я не работала, но спасибо факультету за то, что научил размышлять и вникать, — это всегда ценно.

Во время учебы у меня было два собственных проекта, не связанных с математикой. Мои родители поддерживали меня финансово, но помощь была скромной — 9000 ₽ в месяц, выжить на это было трудно. У них своя философия на тему развития самостоятельности у ребенка, и я благодарна им за такой подход. Они мотивировали меня развивать свое дело.

Первый проект обеспечил мне деньги на бизнес-ланчи в кафе и на зимнюю поездку в ближайшие горы на покатушки. Я создавала кастомизированные подарки ручной работы, которые заказывали люди со всей страны через группу во «Вконтакте». Заработок был сезонным — в основном заказы были перед праздниками, но в среднем 20 000 ₽, думаю, получала.

Второй проект был целой авантюрой. Мы с подругой прошли для души курсы флористики, и нам хотелось что-то создавать. Стабилизированные растения, в том числе мох, тогда были еще мало популярны в России, и эта сфера казалась перспективной. Так что мы в свои 19 лет открыли ООО, стали ходить к руководителям компаний и на дизайнерские тусовки, чтобы продать там идею сделать стену изо мха за огромные тогда для нас деньги. Панель из стабилизированного мха стоила порядка 30—40 тысяч рублей за квадратный метр, то есть стена изо мха, даже небольшая, стоила несколько сотен тысяч. Правда, 80—90% суммы уходило на материалы.

Мы создали десятки небольших композиций и сделали несколько крупных проектов: например, панели изо мха в форме букв для холла квеста, для шоурума нового ЖК и в офис компании-застройщика.

Мы были очень юны и наивны, не учитывали риски, и проект мог выйти в минус. Например, на один крупный заказ поставщик отгрузил некачественный материал: мох вонял, запах не выветривался. Нам пришлось за свой счет закупать новый. А однажды мы украшали к Новому году магазин дорогой одежды в центре города. Работу сделали, но неадекватная владелица отказалась платить и потом еще долго звонила с жуткими угрозами. Так мы поняли, что лучше не соглашаться работать «просто за наличку». Магазин, кстати, вскоре закрылся.

Главное открытие этого периода: мои тонюсенькие волосы, поседев, становятся раза в четыре толще. Это был дикий стресс: кроме всех бизнес-приключений приходилось еще и учиться — а на мехмате не так-то просто, продавать свои рукодельные подарки и иногда возвращаться в веселую студенческую жизнь.

После учебы работать по специальности, то есть идти в науку, совсем не хотелось. Сфера казалась слишком унылой, хотя сейчас я понимаю, что это не так, и, если бы пошла в науку, я, наверное, уехала бы в какую-нибудь бомбическую лабораторию за границу. Но тогда для этого нужно было продолжать учиться, а мне уже со второго курса хотелось наконец стать вольным человеком — не зависеть ни от научрука, ни от коменданта в общаге.

Я устроилась в крупную FMCG-компанию аккаунт-менеджером на точки топовых федеральных ретейлеров. Грубо говоря, это были продажи, только не частным лицам, а менеджерам конкретных отделов в гипермаркете. Мне постоянно приходилось прикидываться очень деловой и безумно уверенной. Ради денег убеждать человека в чем-то, чем ты сам не горишь, — так себе. Я слишком простая и не умею притворяться. Еще пошли речи про то, кому какие подарки нужно занести, чтобы наши товары стояли на нужных промоместах. А я принципиальна в вопросе откатов и взяток — недостойно это. Даже если речь просто про бутылку виски и упаковку конфет. В общем, несмотря на то, что условия в этой компании для регионов и первой работы были шикарные — стартовая зарплата 70 000 ₽ гросс, лучший в моей жизни ДМС на меня и мужа, новый Фольксваген Поло, обслуживаемый полностью за счет компании, — через два с половиной месяца я ушла. Зато успела полечить зубы по ДМС!

Устроилась в отдел маркетинга компании, которая занималась ИТ-аутсорсингом, и проработала там с интересом два года. Думаю, каждый выпускник мехмата в душе немножко айтишник. Хотя я работала не ИТ-специалистом, мне было интересно погрузиться в сферу и рассказывать о проектах компании заказчикам со всего мира. Я зарабатывала почти в два раза меньше, чем на прошлой работе, но для меня тогда принципиальным моментом была не зарплата, а поиск деятельности, которая меня будет радовать, а не разочаровывать.

Финансовую поддержку от родителей я тогда не получала: я уже окончила университет, а мы договаривались на помощь только на время обучения. Муж — мы вместе учились на мехмате — в то время поступил в магистратуру, его немного финансово поддерживала мама, а он делал первые шаги в работе. Мы жили в общежитии, не имели кредитных обязательств, траты были только на базовые вещи, и денег хватало.

В начале 2019 года муж по работе перевелся в Москву, мы переехали. Мне пришлось искать что-то новое. Я подумала: вот он, тот момент, когда надо сквозь страх и неуверенность податься туда, куда давно хотелось, — в некоммерческую сферу.

Раньше я остро реагировала на то, сколько несправедливости в этой жизни. Почему многим людям сильно не везет, а мне везет? Почему кто-то должен страдать, а я нет? Почему им никто не помогает, а вокруг меня такие отзывчивые люди? Сначала я стала изредка помогать как волонтер: пела на концертах вместе с бабулечками и дедулечками из сельского дома престарелых, проводила мастер-классы на благотворительных мероприятиях, ездила заниматься с детьми из детдома.

У меня возникла гипотеза, что я смогу заниматься благотворительностью более серьезно и системно. Но было страшно: вдруг морально не осилю, кто меня возьмет без профильных навыков и так далее.

До переезда я примерно два месяца просматривала разношерстные вакансии в Москве. Из тысяч вариантов мне не «щелкнул» ни один. Я была в печали, обвиняла себя в излишней капризности, но совсем не хотела мириться с тем, что нужно будет выходить на работу, от которой не буду кайфовать. И тут подруга посоветовала посмотреть один телеграм-канал с вакансиями, захожу, а там ищут человека в крупный благотворительный фонд в отдел PR и фандрайзинга — в общем, судьба.

Этот был фонд, который помогает людям всех возрастов, а не только детям, что было важно для меня, так как это еще одна возмущающая меня несправедливость: ну почему все вокруг помогают только детям? Взрослых, нуждающихся в разной помощи, по количеству гораздо больше. При этом у фонда было достаточно экспертности, чтобы решать проблемы комплексно и предлагать системные изменения. Это может быть обучение специалистов, исследования, фонды могут развеивать мифы по своей тематике или оказывать профессиональные консультации нужных специалистов.

Еще для меня была важна адекватная и сильная коммуникация, а не просто «HELP!!! Спасите МАШЕНЬКУ!» — такой подход в НКО называют токсичными сборами.

Во-первых, это манипуляция на чувстве вины и эмоциональности человека — разве это хорошо? Вдобавок чем больше подобных сообщений человек встречает, тем реже он будет обращать внимание на призывы о помощи. Порог чувствительности у аудитории растет, поэтому растет и уровень «трешевости» токсичных объявлений.

Во-вторых, большинство токсичных объявлений — от мошенников. Им важно сделать шок-контент, быстро собрать деньги и испариться. Завтра создадут еще сотни таких же объявлений с другими реквизитами. Люди ведутся на подобные призывы, и для мошенников это очень легкие деньги.

Профессиональный фандрайзер найдет десятки способов нетоксично призвать людей поддержать фонд. Примеры фондов, чьи коммуникации и призывы мне зачастую нравятся: «Ночлежка», Charity: Water, «Нужна помощь», «Вера». У фонда, вакансию которого я увидела, тоже был такой подход.

Все это меня зацепило, я сделала тестовое задание, прошла собеседование и день волонтерства — это нужно, чтобы понять, готов ли человек к работе с конкретной проблемой. Это была единственная вакансия, на которую я тогда откликнулась, и меня взяли. До сих пор не верится, что в Москве такое случается.

У меня практически не было опыта. Сначала я трудилась на временном проекте, затем была аналитиком, а недавно перебралась в фандрайзинг — мне сразу стали безумно интересны проекты, которые впечатляют людей и провоцируют осознанно помогать другим.

Мне до сих пор приходится учиться: проходить курсы, читать книги, подглядывать за идеями из бизнеса, впитывать опыт коллег по фонду и сектору. У нас профессиональная команда, желающих устроиться на некоторые вакансии очень много, а требования к кандидатам иногда поражают: обычно ищут сильных профи с максимально осознанным решением работать в некоммерческой сфере.

Работники фонда — это не «светлые человечки», а обычные люди, которые, простите за сленг, фигачат целыми днями, чтобы конкретная проблема решалась.

По духу мне близка такая формулировка: «Фандрайзинг — это тонкое искусство обучать людей радости жертвования». Ты как фандрайзер даешь людям возможность быть полезным и менять ситуацию к лучшему. А если простыми словами, фандрайзер — это человек, который собирает средства, необходимые для реализации программ фонда. Тут и маркетинг, и проджект-менеджмент, и многое другое в одном флаконе.

Вообще, фонды привлекают средства по-разному: обращаются за помощью к компаниям — в народе это называется корпоративный фандрайзинг, просто к людям — это массовый фандрайзинг, получают гранты, создают целевые капиталы и получают с них процент, продают свои продукты или услуги и так далее. Если фонд крупный и автономный, то обычно ему приходится использовать несколько вариантов, потому что так надежнее, а на чем-то одном выплыть сложно.

Грубо говоря, все происходит так. Программы фонда планируют, сколько им нужно денег на работу в год, к этому добавляются административные издержки — по закону в России они не могут превышать 20% от сборов, а по факту у многих топовых фондов на них идет менее 10%. Выходит сумма, которую фонду нужно привлечь за следующий год. Внутри отдела фандрайзинга планируемая сумма распадается на планы сборов с грантов, корпоративного и массового фандрайзинга и так далее.

Я занимаюсь именно массовым фандрайзингом. Мы с коллегами предполагаем, как именно сможем собрать нужную сумму: сколько соберем с конкретных акций и мероприятий, сколько — от регулярных жертвователей, вип-доноров, разовых сборов. И потом уже активно работаем над сборами.

В идеале нужно просто привлечь огромное количество суперлояльных сторонников, которые будут ежемесячно помогать фонду автоплатежом с карточки и долго-долго не отписываться. Но, увы, пока таких ценных сторонников недостаточно, чтобы покрыть все нужды программ. Поэтому мы активно работаем и с краудплощадками, и с разовыми сборами — как на конкретную программу фонда или для отдельного адресата, так и «на устав», то есть на усмотрение фонда. А также развиваем отношения с теми, кто нас когда-то уже поддержал. Обязательно работаем с вип-донорами, которые нередко помогают закрыть «некрасивые» траты — то, на что трудно собирать по принципу «с мира по нитке».

Чаще всего люди жертвуют порядка 500—1000 ₽. Есть те, кто жертвует сотни тысяч или миллионы рублей, но таких раз-два и обчелся. Делая пожертвование в 100 ₽, мы часто недооцениваем его влияние и ценность, ведь даже стаканчик кофе на такую сумму не всегда купишь. Но у фондов на это иной взгляд. Обожаю фразу из недавней кампании фонда «Нужна помощь»: «Один рубль — это много, когда нас много». Не надо стесняться помогать даже на 50 ₽. Львиную долю всех денег от массового фандрайзинга мы получаем от тех, кто помогает небольшими суммами.

Каждый фонд должен официально отчитываться обо всех поступлениях и расходах до копеечки. Деньги должны быть потрачены исключительно на уставную деятельность. Все документы должны быть оформлены предельно правильно. Проверок от государства очень много. Я считаю, что каждому бухгалтеру и юристу НКО нужно вручать медаль за их отвагу, — это непостижимый моему уму труд.

Если на сайте фонда нет финансовых отчетов, это весомый повод усомниться в честности организации. Многие НКО стремятся к прозрачности, поэтому по собственному желанию не только отчитываются публично цифрами, но и рассказывают о результатах работы — чего добились, что улучшилось. Таким организациям я доверяю сильно больше. Развитые НКО стараются постоянно четко измерять социальный эффект — сейчас модно говорить impact, — чтобы понимать, хорошо ли работают их программы, эффективно ли тратится каждый вложенный рубль, качественно ли оказывается помощь.

Например, добровольцы «Лиза Алерт» за 10 лет нашли больше 86 тысяч пропавших взрослых и детей — это население города, в котором я родилась. Если бы не помощь отряда, многие из них никогда бы не вернулись домой. А чтобы осознать, скольким людям на самом деле помог отряд, нужно умножить это число на 10, 20 или 30, потому что семья и близкие каждого из найденных людей — такие же получатели помощи.

Некоторые изменения трудно сразу украсить ярким числом из серии «мы помогли стольким-то людям». Например, когда НКО добиваются изменений в законах и приоритетах власти или же разрушают вредные установки в массовом сознании. Яркий пример последних лет — тема домашнего насилия.

Постоянные столкновения с предрассудками — это самое трудное в работе для меня.

• 🙉 «Помогать должны богатые: политики, звезды, миллионеры, а моя копейка никому не поможет».
• 🙈 «Я лучше лично помогу, чем через фонд».
• 🙊 «Фонды создаются для отмывания денег, или деньги, попавшие в фонд, идут в карманы учредителей».

Да, в девяностые многие фонды создавались именно для отмывания денег. Кто-то это помнит и все не может принять, что прошло уже несколько десятилетий, за окном совсем другое время. Но мне кажется, такой стереотип постепенно уходит. Следующие поколения, которые не имели такого тяжелого опыта, больше доверяют фондам и некоммерческому сектору.

Но при любой ошибке у фонда есть большой риск быть сразу заклеванным. Приходится 20 раз перестраховаться, прежде чем что-то запустить в массы. Многие идеи и механизмы, которые уже давно реализуются в коммерческой сфере, в НКО нередко отметаются. Самое банальное, что приходит на ум, — это открытая продажа некоторых своих услуг. В России людям пока трудно понять, что благотворительный фонд может что-то продавать, кроме сувенирки и мелочей. Фонд же должен все делать бесплатно, иначе все это корысть и вообще дело нечистое. Хотя в США многие НКО продают свои специализированные услуги: например, участие в группах психологической поддержки, консультации юриста или обучение по управлению НКО зачастую стоят пусть и символических, но денег.

Законы, конечно, тоже сильно влияют. Все чаще они направлены на ужесточения и ограничения. А закон об иностранных агентах — больная тема для всего сектора НКО в России. Формулировки сильно расплывчаты, и формально практически каждый крупный фонд может быть признан ИА. Мне очень жаль тех, кто уже попал под этот удар: работать становится в разы труднее. В сознании многих жителей страны такой статус — клеймо врага. Никто же в деталях разбираться не будет.

Вообще, у нас в России только формируется эта культура — быть погруженным в социальные проблемы и в благотворительность. Многие люди привыкли поступать импульсивно и на эмоциях, чтобы скорее испытать радостное чувство, приглушить неловкость и стыд и больше об этом всем не думать. Государство — это машина, и ждать от нее неформального, индивидуального отношения бессмысленно. А в центре внимания НКО обычно стоит каждый отдельный человек, нуждающийся в помощи, поэтому такие организации всегда будут актуальны — даже если всю формальную часть помощи государство берет на себя. В более развитых странах НКО тоже есть и всегда будут.

Наш фонд большой, кроме сотрудников в программах помощи у нас есть еще и отдел PR, фандрайзеры, бухгалтерия, администратор — всего порядка 100 сотрудников. В небольших фондах один человек может быть одновременно и руководителем, и фандрайзером.

Сотрудников у нас берегут. Всегда готовы выслушать твои жалобы любого рода — на жизнь, корявый процесс, некомфортные условия — и по возможности что-то предпринять. Ты получаешь сильную моральную поддержку, даже если знатно накосячил или не справляешься. А еще руководство провоцирует общение между командами, чтобы разделить на всех беды и радости и обязательно тепло поддержать друг друга.

Считаю, что именно команда в некоммерческом секторе — это ключевая ценность. Уровень заботы друг о друге просто космический. Многие люди в фонде крайне эмпатичны. Если на лице мелькнул намек на грусть или усталость, тебя обязательно спросят, в чем дело, поддержат, угостят вкусненьким, рассмешат, предложат разговор по душам. И в любой ситуации отнесутся с пониманием. Если у коллег случается что-то серьезное, практически каждый подключается к поискам решения или сбору материальной помощи. Это так приятно. Из минусов — все очень много работают, это бич некоммерческого сектора в России.

К тому же сфера морально непростая. Естественно, вырабатывается определенный «иммунитет». Больные дети со временем не вызывают слез, бездомные — неприязни, люди с особенностями развития — непроизвольной жалости. Я раньше думала, что спустя годы функция сопереживания отваливается, как, например, у некоторых врачей или полицейских. Но в НКО на удивление она у многих остается, просто в более адекватном формате.

Мне, например, слишком тяжко узнавать про пытки, рабство, насилие — эмоции сразу затмевают разум, так что в этих сферах я вряд ли смогла бы работать. Не все НКО учат прорабатывать собственные эмоции и переживания, но я считаю, что это мастхэв, — и не только для тех сотрудников, кто общается с благополучателями напрямую, а для всех. Большинство близких, например, не готовы выслушивать все о твоих потрясениях, полученных на работе. Приходится следить за собой, чтобы быстро не выгореть.

Важно иметь насыщенную эмоциями жизнь вне работы, увлекать себя полностью, чтобы не было соблазна думать о делах и бренности бытия. Меня особенно впечатляет созидание чего-то эстетичного. Например, обожаю рассматривать работы графического, предметного, интерьерного дизайна из разных стран.

Когда совсем тяжко, спасает только приземленное: сон и еда, режим «крепость» и тотальное игнорирование абсолютно всех внешних запросов, компьютерные игры несколько часов подряд и чтение «Куриного бульона для души». Последнее, впрочем, всегда душеполезно.

Из-за пандемии я работаю удаленно. Просыпаюсь обычно к 10:00, умываюсь, завтракаю и начинаю работать.

Работаю до 18—22 часов, как пойдет, прерываясь, чтобы пообедать или перевести дух. Если работа совсем не идет, позволяю себе отвлечься и заняться чем-нибудь простым и восстанавливающим: поваляться, почитать книгу, пообщаться с друзьями, зависнуть в соцсетях. Лучше пропустить час-два или даже половину неэффективного рабочего дня, но вечером или в другой день с энтузиазмом все наверстать.

Примерно до часу ночи занимаюсь житейскими вопросами. Я всегда с душой отдаюсь работе, поэтому вечером нужно успеть восстановиться. Обычно занимаюсь тем, что максимально воодушевляет. Не люблю рутину и бытовые задачки вроде уборки, посуды и подобного. Мы заказываем наборы продуктов с рецептами, это позволяет сократить время на приготовление. А самое ценное — не тратить силы и время на составление меню и закупку продуктов.

Я предпочту потратить время на встречу с друзьями, книгу или творческие эксперименты. Из последних — диджитал-коллажи, вышивка на фотографиях, декор мебели. Многое получается довольно стремненько, но я не отчаиваюсь.

Крайне редко беру подработки — если есть внутренняя потребность отвлечься на что-то новое и безумное. В мечтах у меня есть несколько параллельных жизней, в которых я осваиваю десятки разных профессий: от фэшн-дизайнера до техника-создателя умных машин для сельского хозяйства. В реальности пробовать новое пока получается только урывками.

Последние подработки были по графическому дизайну. Я начала осваивать его еще в студенчестве, когда делала проект с подарками ручной работы. Потом стала делать простые дизайны для других своих проектов и для знакомых. Так что все клиенты — знакомые либо их знакомые. Я не профи, у меня есть лишь базовые навыки — их я и предлагала в обмен на интересные задачки и деньги.

В последний раз мне платили 25 000 ₽ в месяц за 2—3 часа работы в будний день. Мне все ужасно нравилось, но в то время был сильный загруз на основной работе, и через три месяца совмещения я поняла: если продолжу — умру. Я так уставала, что каждый день просто плакала без причины. Муж настоял, чтобы я прекратила мучить свой мозг и организм.

Сейчас ничего не беру, мой внутренний ресурс улетает на ремонт и обустройство дома. Но однажды я на эмоциях снова впишусь во что-то новое.

Самое удивительное и обожаемое — веселые мнения людей о моем месте работы. При том, что в нем нет ничего сверхъестественного. Коллега мужа, когда тот ему рассказал о моей работе в благотворительном фонде и зарплате — по всей видимости, совсем скромной по мерке коллеги, — спросил:

Муж по поводу работы в фонде всегда говорит, мол, кто-то же должен нести социальную миссию нашей семьи. Думаю, если я сама захочу уйти в другую сферу, он придумает для меня другое утешение. Мы вместе с 15 лет, и в моих искренних увлечениях он меня поддерживал всегда. А еще он следит за моим состоянием и помогает выжить, если я забылась и в очередной раз не рассчитала свои силы.

Я пришла на зарплату 50 000 ₽, с повышением нагрузки и новыми обязанностями попросила ее поднять, руководитель поддержал. Сейчас получаю 70 000 ₽. Это средняя зарплата по рынку в Москве. Хотелось бы побольше, но, увы, НКО в России — это пока не особо про заработок.

У нас все еще популярно мнение, что за «добрые дела» не нужно платить зарплату. А если и платить, то чисто символически. Мол, это же должно идти от сердца, без корысти. Люди путают работу в НКО и волонтерство, когда человек отдает свое свободное время и силы на благо.

Мы обычные люди и не можем питаться лучами солнца или комментариями «спасибо, что вы есть». Мы тоже хотим уютный дом, новую сумку и в отпуск в горы. Работа в НКО — это тяжелый труд, который должен достойно вознаграждаться. Все мои коллеги выкладываются на 150%, потому что для них это не просто формальная работа. Многие ли из бизнеса готовы ежедневно работать больше, чем нужно, если речь не про размер премии или повышение, а просто так?

Российский некоммерческий сектор сильно отстает от НКО в США и многих странах Европы — как в уровне профессионализма и условиях для сотрудников, так и в масштабе социального эффекта в целом. Поэтому для нас сейчас критично важно собирать команды профессионалов, иначе проблемы, которые мы пытаемся решить, никуда не сдвинутся.

Теперь важны серьезные знания и опыт. Чтобы переманить из бизнеса профессионала — менеджера, айтишника, маркетолога, да хоть кого, — нужно предлагать соразмерную оплату труда, а не в пять раз меньше. Мыслящие руководители НКО это прекрасно понимают и делают все возможное. Но общий абстрактный глас нашего общества все равно стыдит и стыдит за «растрачивание бюджета».

Стыд и страх осуждения — то, что нас удерживает от большого рывка. Даже мне неловко говорить своим знакомым, что я хочу зарабатывать больше в своей сфере. Как это — больше? Я же ведь не ради денег сюда устроилась. Кстати, некоторые руководители маленьких организаций все еще гордятся тем, что ни они, ни их сотрудники не получают за работу денег. Такие молодцы, все делают от доброго сердца, а все деньги до копеечки отправляют подопечным. Не удивительно, что они так и остаются маленькой локальной организацией, о деятельности которой почти никто не знает. Вот бы взять и выбить все эти дурацкие предрассудки из наших голов, как пыль из старого ковра. Однажды это случится — ух, заживем.

Сейчас, чтобы зарабатывать больше, нужно становиться лидером команды или отдела внутри НКО, но я не уверена, что это позволит увеличить заработок в разы. Не знаю точно, какой здесь потолок, но я не видела в открытых источниках суммы более 100 с чем-то тысяч в Москве — и это на высокие позиции вроде директора фонда. В целом зарплаты 100+ в российских НКО — большая редкость.

Если у человека есть острая необходимость в заработке, приходится искать выгодную подработку или уходить в коммерческую сферу. Но такое случается нечасто: обычно те, кто осознанно перешел в НКО, проникаются и обратно не хотят. Сейчас сектор НКО растет и профессионализируется — в подавляющем большинстве случаев люди идут на понижение зарплаты, иногда в разы, особенно если человек переходит из корпорации.

Недавно у нас был забавный разговор с мужем. Я озвучила ему свои мечты: как было бы здорово, если бы мы могли 10% от семейного бюджета направлять на помощь другим. Сейчас этот процент гораздо скромнее. А он подшутил, что разница между моей текущей и моей «нормальной» по коммерческим меркам зарплатой гораздо больше, чем 10% от нашего общего дохода, и, работая в фонде, я уже отдала эти деньги от нашей семьи на благотворительность. В этой шутке что-то есть! Наверное, каждый чем-то пожертвовал, чтобы работать в НКО.

У нас с мужем общий бюджет. Самые крупные расходы, которые мы делим на двоих: ипотека — 51 100 ₽, платеж по кредиту на ремонт — 17 500 ₽. Откладывать сейчас не получается, так как нужно скорее закончить ремонт и закрыть долги по кредитам.

Увы, считать все траты подробно мы пока не научились, поэтому не могу точно назвать другие совместные расходы. Зарплата мужа покрывает остальные наши основные нужды.

На качестве продуктов, здоровье, безопасности и других базовых вещах мы не экономим принципиально. Но я всегда стараюсь использовать все доступные скидки: отслеживаю акции и распродажи, промокоды в основном гуглю, коплю баллы в «Пятерочке», «Перекрестке», «Вкусвилле», сервисах «Яндекса» и других, пользуюсь кэшбэком. Все это позволяет сэкономить несколько тысяч рублей в месяц, а при крупных покупках — например, авиабилетов, чего-то для дома или при большой закупке одежды — сумма может быть в разы выше.

Экономить помогает осознанный отказ от импульсивных покупок — тяжело отучиться, но это стоит того. Например, моя слабость — это распродажи на «Асосе». Недавно я расхламлялась и раздавала вещи, среди них было что-то, что я вообще не носила. Видимо, когда-то мне не подошло, так и пролежало. Теперь я стараюсь дней десять обдумывать, прежде чем что-то заказать, ставлю под сомнение каждую вещь. Остается только то, что особенно хочется.

Сейчас я трачу 1400 ₽ в месяц на автоматические платежи в фонды, которым доверяю, — в каждый по маленькой сумме.

Иногда этот список меняется. Кстати, у Т⁠—⁠Ж есть хороший короткий курс «Как помогать другим», искренне советую.

Хочется в ближайшие 7 лет закрыть ипотеку и начать строить свой дом. А в долгосрочной перспективе — обязательно обеспечивать родителям достойную жизнь. В идеале на это нужно 100 тысяч в месяц или больше. Они любят путешествовать, постоянно модернизируют свой частный домик в сибирском лесу. И еще папа — фанат новых технологий, на это тоже постоянно уходят деньги. Плюс нужна качественная медпомощь и продукты. Сейчас они работают сами, поэтому у них нет острой потребности в помощи.

Они слишком много всего вложили в нас, своих детей, и достойны самого лучшего.

С одной стороны, мне очень близка некоммерческая сфера. Это моя любовь и отдушина, и я уже никогда не смогу ее просто отпустить. С другой — я понимаю, что наемная работа здесь вряд ли поможет покрыть растущие финансовые потребности нашей семьи. Плюс мой давний интерес к бизнесу никуда не делся: тут и авантюра, и игра, и «сам себе хозяин», а это все мне иногда очень нужно.

Готового ответа на вопрос, что я хочу делать дальше, у меня все еще нет. Поняла лишь, что в ближайшие годы я все же хочу развиваться в благотворительности, и надеюсь на скоростной рост. А что будет дальше — поглядим. Если я и решусь уйти в свое дело, то это наверняка будет в какой-то степени социальное предпринимательство.