Из-за фобий я не выходила из дома пять месяцев, но смогла с ними справиться

Меня зовут Алена, мне 29 лет. У меня агорафобия и клаустрофобия, а также случаются панические атаки.

Принято считать, что агорафобия и клаустрофобия — противоположные проблемы: первую обычно описывают как фобию открытых пространств, вторую — как страх закрытых. Но для меня они скорее синонимичны.

Базовое чувство в корне обеих моих фобий — потеря контроля, невозможность повлиять на ситуацию. Вырваться из застрявшего лифта, выйти из запертой квартиры, по щелчку пальцев оказаться дома, когда на улице накрыла ужасающая паническая атака. Справиться с такими страхами сложно, но, как показывает мой пример, вполне возможно.

Мы с папой — вечные полуночники. Когда я была подростком, мы часто до трех-четырех утра смотрели фильмы с французским актером Луи де Фюнесом, ели всякие вкусности и болтали. И однажды, когда мы в очередной раз не спали полночи и наконец-то легли, я вдруг почувствовала, что у меня начала неметь голова и я перестала ощущать свое дыхание — вдох проваливался буквально в никуда. Я вскочила и побежала к окну.

Меня охватил животный ужас, который я ощущала в своей жизни только в одном сновидении. С четырех до девяти лет я регулярно его видела, а описать смогла, только будучи взрослой.

Мне снилось, что я нахожусь в месте, состоящем из огромных, красных, пульсирующих фигур, напоминающих кровеносные сосуды. Я сама — часть этих сосудов. С каждой новой пульсацией я ощущала растущий страх. Апогеем становился момент, когда пульсация «захватывала» меня целиком. В такие моменты я просыпалась, истошно крича, и родители отпаивали меня валерьянкой. Только через полчаса я переставала рыдать и засыпала.

В тот момент, когда у папы дома меня охватил ужас, он был очень похож на тот ужас из сна. Папа начал успокаивать меня. Но я долго не могла уснуть, находясь в нескончаемой тревоге. И на следующий день я проснулась в этом же состоянии. От страха меня вырвало за завтраком.

Папа давал мне читать книги по психологии. Другая часть семьи водила меня в церковь, на причастие. Ни то ни другое не было хорошим решением — вести меня нужно было к психиатру. После безуспешных походов в церковь меня все-таки повели к врачу в психоневрологическом диспансере. Мне было двенадцать.

Этот прием тоже не решил проблем. Я запомнила, что психиатр была похожа на жабу и что она сказала, что это может быть все что угодно, от вегетососудистой дистонии до шизофрении. И что если я хочу подробного обследования, то меня нужно поставить на учет в ПНД. Мама испугалась — подумала, что это помешает мне поступить в университет. Тогда психиатр хмыкнула и прописала «Новопассит». Который, разумеется, не помог.

В состоянии ежедневного ужаса я пробыла полтора месяца. Меня постоянно трясло, лился пот. Мне стало легче, когда я в интернете нашла название своего состояния — панические атаки. Но как с ними работать, я не понимала. Через полтора месяца они внезапно прошли.

Примерно в том же возрасте со мной впервые произошел приступ клаустрофобии. И это едва ли не самое страшное, что со мной происходило.

Меня случайно заперли дома родители. Казалось бы, вокруг окна — но я сжалась в комок и начала рыдать от ужаса. Мысли были такие: «я не могу это терпеть, этот ужас, я сейчас выпрыгну в окно». В итоге все пару часов, сколько я ждала подмогу, я убеждала себя, что мне не надо выбрасываться в окно, и пыталась дышать.

С тех пор эти состояния проявляются каждый раз, когда я оказываюсь в ситуации запертой двери, невозможности покинуть замкнутое пространство. Мои реакции в такие моменты почти неконтролируемые — когда мне страшно, я могу бить стены до крови, кричать, рыдать. Сил как будто становится больше. Особенно наглядно это показывает один случай в клубе.

Когда мне было четырнадцать лет, я пошла в клуб на концерт. И в туалете, прямо посреди концерта, заклинило ручку двери. Кабинка была без зазора сверху, глухая. Я выбила дверь, сломала замок. Пришлось платить 10 000 ₽ — искать эти деньги по подработкам, раздавать листовки, потому что рассказать маме я боялась.

Я повзрослела, но этот страх никуда не делся. Когда мне пришлось делать МРТ головного мозга с контрастом, я смогла вынести нахождение в узком тоннеле аппарата только при помощи транквилизатора, и то с трудом.

Причина клаустрофобии мне неизвестна. Я знаю лишь, что у моей мамы тоже устойчивая клаустрофобия с самого детства. Об этом она рассказала мне лишь недавно — вот настолько у советского человека сильное неприятие психических проблем даже в себе.

Но на сломанной двери и приступах клаустрофобии мои проблемы не закончились. Вскоре после этого появилась новая фобия — агорафобия. Это страх оказаться далеко от безопасного места.

Первый раз случился, когда я гостила со своим парнем у его друзей. Мы остались там на ночь. Это было Отрадное, другой край Москвы от моего дома. Я долго не могла уснуть и вдруг поймала себя на том, что постоянно прокручиваю в голове сценарий: мне становится плохо, мне дико страшно и я не могу попасть домой, потому что метро закрыто. Никакие автобусы и трамваи до меня не ходят. Денег на такси нет — да и тогда я еще ни разу в жизни на такси не каталась.

У меня начались панические атаки, одна за другой: меня трясло, я пыталась отвлечься, ходила по квартире, где все спали, и делала зарядку. Тщетно. Потом я легла и начала представлять единственный возможный способ попасть домой: вызвать скорую и попросить привезти меня домой. Но как это возможно? Меня никто не послушает. Что делать? Как вернуться домой?

Я еле дождалась шести утра и побежала в метро. Мне было плохо, бессонная ночь и страх давали о себе знать. Но как только я оказалась дома, тут же уснула. Дома было не страшно.

До двадцати лет я кое-как справлялась со своими фобиями и паническими атаками без помощи психолога и психиатра. Поскольку я панически боялась быть вдали от дома, я не путешествовала. Но потом я влюбилась в молодого человека — своего будущего мужа.

Он жил в Петербурге, и мне пришлось ездить к нему раз в несколько месяцев из Москвы. Как я пережила все эти поездки — не знаю. По восемь часов я лежала на полке поезда и молилась, чтобы меня отпустило.

Эти паники были смесью клаустрофобии и агорафобии — вот почему я говорю, что это скорее синонимичные вещи, чем антонимы. Я одновременно прокручивала в голове, что нахожусь в пространстве, из которого не могу выйти по своему желанию, не могу открыть дверь, и находилась в ужасе от того, что с каждой минутой я все дальше от дома. Еще страшнее становилось от самого страха. Ноги немели. После таких поездок я отходила по несколько дней, просто спала.

Потом я переехала в Петербург и там же поступила в университет. Я училась на куратора выставок — профессия мечты. И однажды, рассказывая о своей будущей диссертации на занятии перед аудиторией, я вдруг забыла абсолютно все слова. В голове наступила тишина. Те полминуты длились вечность. Я моментально вспотела и ощутила дикий ужас. Я попросила прощения и выбежала из аудитории — легла на скамейку. Когда меня немного отпустило, я побежала домой.

На следующий день я так и не смогла дойти до университета: на полпути меня сразила паническая атака, с которой я не могла справиться. И с каждым днем мой путь до института заканчивался все раньше. Муж пытался водить меня — без толку. У меня будто помутилось зрение, я становилась диким животным, меня тошнило, и мысль была одна — домой. Дома у меня начались судороги, которых не было раньше. Они длились по полчаса-часу после прихода домой. Так я перестала выходить из дома. Дистанция возможного выхода сократилась до подъезда. Уже на лестничной площадке начиналась паника и судороги.

Медикаментозного лечения я боялась как огня. Боялась, что антидепрессанты превратят меня в овощ. Поэтому не ходила к психиатру. Только на пятый месяц своего заточения дома я все же решилась обратиться за помощью.

Тогда я была на грани отчисления — не могла работать, и мы жили на одну зарплату мужа. Мне постоянно было плохо, тревожно, я еле вставала с постели. Однажды я лежала и смотрела в окно и вдруг подумала — это не жизнь.

Я поймала себя на этой мысли и поняла: если я сейчас не найду психиатра и не пойду к нему, я убью себя. Так я решила связаться с врачом — это был психиатр моей знакомой из Москвы.

Консультация была по «Скайпу». Психиатр выписал антидепрессанты и нейролептики, а рецепты передал подруге, которая ко мне приехала. Я получила сразу три диагноза — паническое расстройство с агорафобией, обсессивно-компульсивное расстройство с преобладанием навязчивых мыслей и тревожно-депрессивное расстройство.

Психиатр предупредил: первые недели приема антидепрессантов — тяжелые, страх может усилиться, но нейролептики это компенсируют. Это так меня испугало, что стоило принять первую таблетку антидепрессанта, началась паническая атака. Я понимала, что это не из-за таблетки, прошло меньше минуты, действующее вещество просто не могло повлиять на мою тревожность за такое время. Но я так боялась принимать таблетки, что мозг дал посыл начать тревожиться раньше, чем таблетка подействовала, на всякий случай.

Первое время после начала приема таблеток я спала круглыми сутками. Через две недели я вдруг проснулась и захотела убраться. Через день я захотела выйти из дома. Через два я вышла в магазин напротив и сказала себе, что навсегда запомню этот момент: продуктовый показался мне самым прекрасным местом на Земле, там играла музыка, люди нюхали и покупали фрукты. Все будто бы светилось. Я была так счастлива, как будто воскресла из мертвых.

После успеха медикаментозного лечения я начала заниматься с психотерапевтом. Она рассказала мне о том, что с паническими атаками можно бороться с помощью таблеток и психотерапией. Мне надо совмещать эти два вида лечения.

Моя психолог использует когнитивно-поведенческую психотерапию — золотой стандарт лечения фобий, а также методы экзистенциальной и гештальттерапии. С ней я училась переживать панику. Например, я вставала и делала дыхательные упражнения в виде учащенного дыхания, которое вызывает учащение сердцебиения и, соответственно, тревогу, а затем стояла, не ложилась и наблюдала, как тревога постепенно утихает сама. Тревога и паника не вечны — если отстраниться и наблюдать за ними, как за бурей, в то время как ты сидишь в теплой квартире, они пройдут сами.

У меня также были упражнения — ежедневно выходить из дома как минимум на двадцать минут. Идти так далеко, как я могу. Заходить в метро, даже если мне не надо никуда ехать — привыкать, убирать связку «выход из дома = паника = бегу домой».

Моя психолог работала осторожно, но уверенно: сначала она ездила ко мне домой в периоды, когда я снова совсем не могла выходить на улицу. Затем она раз через раз вызывала меня к себе в кабинет. А потом полностью перевела меня на кабинет, перестала ездить ко мне домой — так у меня появилась дополнительная мотивация выходить из дома. Важно, что я очень хотела вернуться к той жизни, в которой я могла бы спокойно гулять с друзьями, ездить на дальние расстояния. И я боролась за себя как могла.

Хотя психолог и помогла мне легче переносить агорафобию и не запирать себя дома, с клаустрофобией не так радужно. С детства мало что изменилось: мне все так же страшно, как и в первые разы, когда меня накрывало волной ужаса в запертых домах и кабинке. Уже десять лет без перерыва я принимаю лекарства — антидепрессанты и нейролептики, которые мне прописали от фобий и панических атак, а также от биполярного и обсессивно-компульсивного расстройства. Все эти проблемы мне удается переносить легче, но именно клаустрофобия не исчезает никуда.

Когда я еду на метро, я молюсь, чтобы поезд не встал в тоннеле. Если он встает, это самые тяжелые и невыносимые минуты в моей жизни. После них мне приходится выходить из метро и долго приходить в себя. Часто перед сном мне в голову приходят образы, как я оказываюсь парализованная, а провести эвтаназию никто не готов. Или как я лежу под обломками после землетрясения. Или как меня заживо закапывают в могилу. Даже от мыслей об этом мне физически тяжело, а они лезут в голову сами собой.

Вместе с психологом я пытаюсь бороться с клаустрофобией. Работа заключается в представлении себя в замкнутом пространстве. Психолог словесно создает мне такую ситуацию, я закрываю глаза и оказываюсь в ней. Мне становится тревожно и нехорошо. Дальше психолог «проводит» меня через эту фантазию, помогая наблюдать за страхом и тревогой, просто находясь в них, не сопротивляясь. Когда мне становится нехорошо, мы выходим из этого состояния. Таким образом я учусь лучше переносить свой страх и ситуации, которые его вызывают.

Кроме того, мы много говорим о том, что никогда не знаешь, как именно поведет себя психика в экстренных условиях. Возможно, если вдруг я застряну в лифте, это будет не так тяжело и невыносимо, как сейчас мне представляется. И тем более волноваться сейчас об этом преждевременно.

Как говорит моя психолог, людям с психическими расстройствами тревожного спектра свойственно заранее переживать о еще не случившемся и представлять самые страшные ситуации. Де-факто это создает стресс от еще не случившегося.

Психолог привела мне в пример такую картину: вот идет человек с булавой и видит — на него надвигается чудовище. Он начинает размахивать булавой, чудовище пугается и убегает. Но вместо того, чтобы убрать булаву и пойти по своим делам дальше, тревожный человек продолжает размахивать булавой и ждать чудовища. Ему кажется, что если он не будет этой булавой размахивать, чудовище может его убить. Но чудовища пока что нет даже на горизонте.

Так и работает психика тревожного человека. И моя задача — понять, что до появления монстра — тревоги — булавой размахивать не нужно.

Каждые пару лет я меняю схему приема препаратов и регулярно занимаюсь с психотерапевтом. Я успела пожить в трех странах, паника иногда настигает меня на улице, когда я осознаю — «боже, я не дома». Но потом я успокаиваюсь: тревога началась, значит, она закончится. Теперь рядом со мной близкие, которые знают, что делать, если мне будет плохо.

Моя главная проблема — в тревоге, которая парализует любую мою деятельность. Но я борюсь за себя и свою карьеру. Я одновременно и медиахудожница, и социальный журналист, и психоактивистка. Несмотря на то что ментальные расстройства отнимают у меня много энергии, я смогла открыть две группы взаимоподдержки для людей с психическими расстройствами, которые курировала самостоятельно, — это место, где люди с ментальными особенностями помогают таким же людям.

Первая — это «Анонимные тревожно-депрессивные» в Москве, вторая — онлайн-группа «Ничего не бойся». Сейчас я ушла на покой, и группы существуют без моего участия. «Ничего не бойся» временно не проводит встреч, а информацию о встречах «Анонимных тревожно-депрессивных» можно найти в группе во «Вконтакте».

Группы взаимоподдержки проходят так. Человек регистрируется через интернет на встречу и приходит. В начале встречи зачитываются правила группы — что это безопасное пространство и здесь запрещена любая дискриминация, что никто не вынуждает новопришедших говорить либо молчать, что в этих группах участвуют только люди с психическими расстройствами.

Если человек хочет рассказать свою историю, он поднимает руку. На его монолог отводят пять-десять минут, в зависимости от того, сколько человек пришли на встречу. В конце человек должен сформулировать запрос — то есть ответить на вопрос, какую бы он хотел получить поддержку. Может, это конкретный совет, или объятия, или ему достаточно просто выговориться. Другие участники эту поддержку дают, если хотят этого. Чтобы всем хватило времени, следит куратор — тоже человек с ментальными особенностями.

Группы взаимоподдержки очень помогают потому, что участники видят, как меняются состояния друг друга. В один день человек жалуется на обострение депрессии, а в другой — рассказывает, что ему стало легче и что именно помогло. Это дает четкое понимание, что психические состояния изменчивы, что всегда есть выход и облегчение.

Благодаря своим психическим особенностям я перестала бояться быть самой собой. Я поняла, что люди, которые меня понимают и принимают, по-настоящему мои. Мне не нужно строить из себя того, кем я не являюсь. А также я знаю, что я очень стойкий человек: пережить столько дерьма — дорогого стоит.

Раньше я сильно себя жалела, но теперь не жалею. Спасибо психотерапии. Сейчас я работаю в фонде помощи людям со спинномозговыми травмами, там у нас ребята парализованные, ребята с нарушениями речи и мышления, люди после рака и люди с диабетом. Мы все болеем. Просто каждый — по-своему.