Как я живу с биполярным аффективным расстройством

Меня зовут Даша, мне 23, я биолог. Четыре месяца назад мне диагностировали биполярное аффективное расстройство.

Путь к правильному диагнозу был мучительным и занял больше десяти лет. За это время я пережила депрессии и суицидальные мысли, неоднократно сталкивалась с некомпетентностью психологов и врачей-психиатров и почти поверила в собственное безумие. Теперь я знаю, что со мной происходит, и надеюсь, что в будущем смогу помочь людям с той же проблемой.

Сколько я себя помню, я всегда была тревожной и волновалась о том, о чем другие дети и не думали. Как только я узнала, что такое смерть, я начала переживать, что умрут мои близкие. Порой мысли об этом становились такими навязчивыми, что я плакала часами и не могла остановиться.

Когда я пошла в школу, к тревоге прибавилось одиночество. У меня не получалось завести друзей, и я с головой погрузилась в учебу. А потом, в третьем классе, началась травля.

На переменах я пряталась от издевательств в туалетах, а вернувшись домой — плакала и отказывалась ходить в школу. Но никому до этого не было дела. Одноклассники присоединялись к травле либо избегали меня. Мама говорила, что нужно просто потерпеть, пока это закончится. Классная руководительница не обращала внимания.

Буллинг — не единственное, что тогда причиняло вред моей психике. Атмосфера дома была напряженной: мама ожидала от членов семьи, что они будут идеальными во всем. Если же кто-то вел себя не так, как ей хотелось, случались скандалы. Я же, как старший ребенок, подвергалась дополнительному давлению со стороны мамы.

Нагляднее всего это показывает история с английским языком. Хотя в школе я все схватывала на лету и делала домашние задания за полчаса, английский язык давался мне сложно — не получалось правильно произносить непривычные звуки, а стандарты нашей гимназии в этом плане были чрезвычайно высоки. Я записывала все транскрипции, пыталась запомнить и выучить, но все равно периодически получала тройки.

Я помню, как в один из вечеров мама сидела со мной часа четыре и пыталась вдолбить, как произносится сочетание th в разных словах. Это было мучительно — я плакала, у меня совершенно не получалось, мама кричала и говорила, что она никогда не получала тройки по английскому. Однажды она пообещала, что отдаст меня в «дворовую» школу, если я не буду справляться. Жуткий страх, что так и будет, привел к тому, что я училась еще старательнее, порой переписывая целые страницы из-за единичных исправлений и помарок.

К старшим классам буллинг уже прекратился, но друзей у меня все еще не было, и я чувствовала себя страшно одинокой. К одиночеству и скандалам дома добавилось напряжение, связанное со сдачей ЕГЭ и поступлением на биологический факультет СПбГУ. Думаю, примерно в то время и началась моя первая долгая депрессия.

Первый курс. Я поступила туда, куда мечтала. Учиться интересно, наконец-то есть с кем общаться. Я вроде бы должна быть счастлива. Но вместо этого я чувствовала себя непередаваемо плохо. Совершенно не было сил, я уставала в университете, но часто не могла уснуть или спала очень плохо и мало. Я расстраивалась из-за любой мелочи, неловкая шутка или случайная фраза задевали настолько, что я тут же начинала плакать.

Дошло до того, что я перестала справляться с учебой и чуть не вылетела из университета из-за несданного дважды экзамена. Начались панические атаки — я задыхалась, когда подъезжала в вузу.

Все близкие замечали, что мне плохо. Но никто не знал, что делать.

Большего всего мое состояние волновало маму, и она предложила мне пойти на групповую гештальт-психотерапию. Я тогда мало знала о психотерапии, но согласилась от бессилия. Не могу сказать, что это как-то помогло. Но мне стала интересна психотерапия в целом — и уже на втором курсе я пошла на индивидуальную терапию к одной из ведущих группы.

Несмотря на регулярную психотерапию, мое состояние стремительно ухудшалось. Я едва-едва тянула учебу, очень мало и плохо спала и ела. Тогда же мои родители начали много и серьезно ругаться, а я пыталась их помирить. Конфликты происходили из-за ерунды — неправильно сказанной фразы, интонации, странного выражения лица. Все это чуть не привело меня к самоубийству.

Однажды ночью я не могла уснуть. Все крутила в голове мысли о родителях, пыталась придумать, как все исправить. Я ходила по комнате, а потом пошла на балкон, потому что начала задыхаться от тревоги — и меня как бы потянуло вниз. Казалось, мое тело мне не принадлежит, я его не контролирую, а оно уже готово спрыгнуть. Я не знаю как, но я вернулась в постель и всю ночь после держалась за края кровати, чтобы не встать и не пойти обратно. Было очень страшно.

Я попыталась поделиться этим, но вышло так себе. Мама сказала, что если бы мне правда было так плохо, то я бы выпрыгнула. Психотерапевтка заключила со мной «антисуицидальный пакт» — устную договоренность, что я не совершу самоубийство, пока я нахожусь в терапии. Объяснила она это юридическими проблемами, которые возникнут у нее в случае моего самоубийства, потому что «виноватым посчитают психотерапевта».

Я раз за разом спрашивала психотерапевтку, нужно ли мне к психиатру, — и каждый раз получала отрицательный ответ. Хотя я и думала о том, что мое состояние ненормально и следует обратиться к врачу, я верила ей как более взрослому человеку.

Летом после второго курса я уехала на летнюю практику, психотерапия прервалась, а осенью я на нее не вернулась. Во-первых, во время практики мне резко стало лучше — как вспоминали мои однокурсники, меня как будто переключило с режима «апатия, нет сил» на режим «энергия, возбуждение». Хотя это состояние не продлилось долго, такой острой потребности в помощи, как раньше, не было.

Во-вторых, я чувствовала себя так, как будто мной манипулировали. «Если ты совершишь самоубийство, то у меня будут проблемы, потому что обвинят в этом психотерапевта» — это не поддержка и адекватное в данной ситуации направление к психиатру, а перекладывание ответственности на человека с таким смыслом: «Если ты что-то сделаешь, то мне будет плохо, и в этом виновата будешь ты». Чудо, что после такой помощи я вообще осталась жива.

Еще два года мне удавалась самостоятельно справляться с депрессией — апатия, тревога, чувство вины то накатывали, то на некоторое время пропадали. Когда стало совсем невыносимо, я снова решила обратиться за помощью. Но на этот раз изучила информацию о психотерапии — какие методы существуют, где искать специалистов, как понять, что психолог компетентен. Выбор остановила на когнитивно-поведенческой терапии — это наиболее исследованный метод, его эффективность подтверждена многочисленными клиническими испытаниями.

Психотерапевтку я в итоге нашла по рекомендации знакомых и остаюсь с ней до сих пор. По ее совету я дошла и до психиатра. Хоть это была и государственная психиатрическая больница, все прошло не так плохо, как я предполагала. Мне диагностировали генерализованное тревожное расстройство — это когда человек постоянно испытывает тревогу без всякого повода или неадекватно сильную по отношению к поводу, а также депрессивный эпизод, и назначили лекарства.

Назначение смутило — я биолог и могу разобраться в работе препаратов, и один из выписанных мне больше влиял на печень, чем на психику, а антидепрессантов среди них вообще не было. Но я доверилась авторитетам и регулярно принимала лекарства.

Мое состояние постоянно колебалось — то становилось лучше, то я опять падала в яму апатии и отсутствия сил. Но психиатр не хотел выписывать антидепрессанты, объясняя это ужасными побочными симптомами. Месяца через три безуспешного лечения я перестала ходить к врачу, а спустя пару лет узнала, что один из препаратов, который я тогда принимала, — Тералиджен — не одобрен для использования на людях в США и используется в ветеринарии.

Не знаю, как мне удалось окончить университет. И только через полгода после защиты диплома я снова добралась до психиатра. Помня предыдущий опыт, я отправилась в известную клинику, заявляющую о приверженности доказательной медицине. Там я снова получила тот же диагноз — генерализованное тревожное расстройство и депрессивный эпизод средней тяжести, но в этот раз мне все-таки назначили антидепрессанты, а к ним еще и транквилизаторы.

Начало приема препаратов было тяжелым. Меня постоянно тошнило, кружилась голова, я много спала и часто переживала дереализацию — это состояние, когда нарушается восприятие окружающего мира и все кажется нереальным, отдаленным, выглядящим неправдоподобно и неправильно. Еще я постоянно все роняла, проливала и ударялась обо все подряд. И всерьез планировала самоубийство.

Весной 2022 года все стало совсем странно. Я провожала уезжающих за границу друзей, не спала и не ела, постоянно тревожилась, но почему-то типичного для депрессии дефицита энергии не было. Я набивала одну татуировку за другой и была стопроцентно уверена, что скоро умру. Еще у меня резко выросло либидо, я искала парней через подруг, находила их в барах, сидела целыми днями в дейтинговых приложениях. При этом я продолжала пить антидепрессанты. Мне казалось, что я схожу с ума.

Придя на повторный прием к психиатру и рассказав о своем самочувствии, я получила очередной диагноз — пограничное расстройство личности. И я была категорически не согласна с ним.

Люди с пограничным расстройством личности импульсивны, их образ «Я» неустойчив и зависит от других людей, настроение меняется быстро, они не могут оставаться одни и поэтому часто становятся зависимы от партнеров или друзей. Одним из важных критериев при постановке этого диагноза является самоповреждающее поведение, призванное уменьшить эмоциональные страдания или привлечь внимание.

Ни один из этих критериев не подходил мне. Еще я не чувствовала «пустоты», так часто описываемой людьми с пограничным расстройством личности, и мне всегда было комфортнее одной, чем с людьми. Я не принимала психоактивные вещества, не злоупотребляла алкоголем, не стремилась к риску и экстриму. Мои попытки самоубийства никогда не были желанием привлечь чье-то внимание, я не наносила себе никакие повреждения, потому что совершенно не понимала, зачем так делать.

Я спрашивала у подруг с пограничным расстройством личности, похожа ли я на них, долго беседовала с психотерапевткой, разговаривала с подругами-психологами — и никто не соглашался с диагнозом. Я даже пошла на консультацию к клиническому психологу за 10 000 ₽, чтобы получить второе мнение. Клинический психолог написал десятистраничный отчет и не подтвердил пограничное расстройство личности, но психиатра это все равно не убедило.

Из-за мобилизации моя психиатр уехала, я же продолжила пить выписанные ею антидепрессанты, надеясь, что рано или поздно мне станет лучше. Но лучше не становилось. Я сдалась и пошла к уже очередному психиатру, на этот раз — из Национального медицинского исследовательского центра психиатрии и неврологии имени В. М. Бехтерева. Подруга рекомендовала его как высококлассного специалиста по расстройствам настроения.

Психиатр расспрашивал меня так подробно, как никто до этого, — кажется, разговор продлился больше двух часов. Он задавал вопросы не только про мое самочувствие в последнее время, но и про прошлое. Даже про то, как менялись настроение, сон, аппетит и активность в детстве. Спрашивал про опыт в школе и семье, отношения с едой и проблемы в коммуникации.

Психиатр подтвердил генерализованное тревожное расстройство, но не нашел признаков пограничного расстройства. Вместо него он предположил рекуррентное депрессивное расстройство — это такое расстройство, когда у человека раз за разом случаются эпизоды депрессии, и прописал другие антидепрессанты. Но его смущало, что мои депрессии начались слишком рано. Средний возраст проявления рекуррентного депрессивного расстройства — двадцать лет, а у меня депрессии — как минимум с семнадцати.

Психиатр взял с меня обещание написать, если мое состояние резко изменится. Так и произошло. Через две недели мое состояние стало таким, каким никогда не было.

Я адски раздражалась, постоянно ругалась со всеми и не могла понять причины. Тратила безумные суммы, много плакала и испытывала невыносимое чувство вины. Сон и еда казались бесполезной тратой времени. Скорость мышления увеличилась в два-три раза, и это было тяжело выносить. Я не могла довести ни одно дело до конца, тут же бежала выполнять все, что придет мне в голову, и не могла остановиться даже тогда, когда сил не оставалось.

Мне казалось, что в моем сознании есть три человечка: рациональный, эмоциональный и безумный. Эмоциональный и безумный как будто бегали впереди и заставляли меня действовать так, как я действовала, а рациональный твердил: «Пожалуйста, не бери ничего острого и опасного и не втыкай в себя». В какой-то момент я вспомнила стихотворение Пушкина: «Не дай мне бог сойти с ума» и повторяла его много раз в день.

Я написала психиатру и пришла на экстренный прием. И он отправил меня на новогодние праздники с новыми лекарствами и новым диагнозом — биполярное аффективное расстройство. Точнее, диагноз был дифференциальным — предварительным. «Может быть, но не факт», как сказал психиатр.

В попытках разобраться и понять, что же у меня за расстройство, я начала собственное исследование. Читала дневники пяти- и семилетней давности и старые переписки. Завела огромный документ в приложении Notion, где нарисовала таймлайн моей жизни от рождения и до двадцати трех лет. Включила туда все — и травлю в школе, и депрессивные эпизоды, и романтические отношения, и попытки самоубийства. Так я обнаружила короткие эпизоды гипомании в прошлом — периоды, когда мое настроение внезапно становилось возбужденным и безумным.

Отдельно я описывала членов своей семьи и собирала разрозненные рассказы о прошлом моей семьи, особенно со стороны мамы. Я вспомнила, что дедушка чуть не выкинул парня мамы из окна, а бабушка пыталась покончить с собой, смешав таблетки с большим количеством алкоголя. Я также знала, что прадедушка стрелял в своего сына, брата моего дедушки.

Но больше всего я думала про маму. Я заметила свое сходство с ней — точнее, то, что мое странное, безумное состояние во время приема антидепрессантов, когда я со всеми ссорилась и совершенно себя не контролировала, напоминает то, что я видела у мамы на протяжении всей моей жизни.

Мама — эмоциональный центр семьи, но не в хорошем смысле. Если ей плохо, то плохо всем, потому что обвинит она в этом других и начнет ругаться, а потом ругаться начинают уже все друг с другом. Но ее настроение изменчиво. Иногда она нормальная и спокойная, чаще — раздражительная или слегка депрессивная, а периодами — чрезмерно энергичная и внезапно увлекающаяся странными идеями вроде астральных карт.

Так у меня появилась гипотеза, что биполярное расстройство — не только у меня, но и у моей мамы, как и у ее отца. Вполне вероятно, что это наследственное — согласно последним исследованиям, наследуемость БАР — 60—85%. Это даже больше, чем при шизофрении и болезни Альцгеймера.

К психиатру я пришла, уже будучи полностью убежденной, что у меня биполярное расстройство. Он также подтвердил диагноз.

Стало понятно, почему на меня так странно действовали антидепрессанты. Сначала они как бы не действовали — точнее, усугубляли депрессию. Такое бывает при биполярной депрессии от приема этого типа препаратов, в отличие от депрессии обычной, униполярной, при которой они помогают. Потом антидепрессанты спровоцировали смешанный эпизод, сочетание симптомов депрессии и мании — это когда я со всеми ссорилась, плакала, не ела и не спала, фонтанировала энергией и идеями и думала, что схожу с ума.

Я продолжаю изучать все, что могу найти про биполярное расстройство. Мне важно понимать риски развития расстройства у младшей сестры и что я могу сделать, чтобы минимизировать эти риски. Сейчас ей три года, и я знаю, что можно многое сделать для ее ментального здоровья. Например, внимательно относиться к ее настроению и учить здоровым способам регулирования эмоций, защищать от стресса вроде буллинга, обеспечить ей комфортную атмосферу дома без скандалов. Для последнего важно, чтобы и моя мама обратилась к психиатру. Но пока она считает свои перепады настроения нормой.

Мои исследования биполярного расстройства неожиданно показали, чем я хочу заниматься. Пока я изучала разные источники, постоянно натыкалась на пробелы в знаниях. Ментальные расстройства до сих пор мало изучены, я же хочу знать больше — почему проявляются те или иные ментальные расстройства, какой вклад вносит генетика, а какой — среда. Так что я готовлюсь продолжать обучение и стану ученым-исследователем в этой области.

Правильно подобранные лекарства помогают мне со сменой настроения, но я все еще склонна впадать в депрессию. Путь до ремиссии, вероятно, займет еще годы, и мне страшно, что этого вовсе не произойдет и все время будет так же тяжело, как сейчас. Но все же знание правильного диагноза меня успокаивает.