Как я живу с обсессивно-компульсивным расстройством

Меня зовут Таня, мне 23 года. Я преподаю вокал, пою в рок-группе и живу с обсессивно-компульсивным расстройством.

Благодаря психотерапии я смогла научиться сосуществовать со своим расстройством настолько мирно, насколько это возможно. Мои обсессии — навязчивые мысли, что произойдет что-то плохое, — никуда не исчезли. Как и компульсии — действия, к которым побуждают обсессии. Например, я все еще не могу выходить из квартиры без колец на пальцах, которые снимаю и надеваю, когда волнуюсь, и в моем доме всегда идеальные чистота и порядок.

Однако я научилась минимизировать количество навязчивых мыслей и ритуалов так, чтобы успешно работать и чувствовать себя счастливой, а не только заниматься уборкой и удовлетворять потребности, которые диктует мое расстройство.

В детстве все очень радовались, что я чистоплотный ребенок, который складывает вещи аккуратными стопочками, не разбрасывает игрушки и сам бежит мыть руки раз в час. Умилялись, что я по-детски возмущаюсь, когда кто-то ставит кружку не на то место, где она должна была стоять, или требует поцеловать на ночь обязательно нечетное количество раз. Но при этом родители почему-то ругались, когда я в любых стрессовых ситуациях до крови грызла губы и устраивала истерики, если ритуалы выполнены неправильно.

Мне же было абсолютно очевидно: если сделать иначе, случится что-то страшное. Например, из зеркала появится страшная фигура и сделает что-то ужасное со всеми нами. Я не понимала, почему окружающие не могут просто сделать все правильно, чтобы предотвратить это.

Я взрослела, но родители по-прежнему не замечали моих особенностей. Раскладывания по цветам и алфавиту всех предметов в доме и постоянное протирание зеркала в ванной от капель воды никого не беспокоило.

Только учителя иногда ругались. Например, однажды, еще в начальной школе я отпросилась с урока биологии — конечно же, помыть руки. Учительница посмеялась и отпустила. А потом я попросилась еще раз, и еще, и еще. Конечно, она разозлилась, начала кричать, что я над ней издеваюсь. От стресса я стала грызть губы, она это заметила и стала отчитывать уже за это.

Дальше мне стало плохо — носом пошла кровь и меня отвели к школьной медсестре. А потом — и к школьному психологу, которая заподозрила синдром дефицита внимания и гиперактивности. Вроде как я не могу долго делать одно действие — сидеть на уроке спокойно, — поэтому и отпрашиваюсь погулять.

Сейчас, когда я сама педагог и работаю в том числе с детьми с этим синдромом дефицита внимания и вижу, насколько это разные особенности, не могу уложить в голове, что можно было настолько наплевать на остальные мои симптомы и просто сказать ерунду.

Больше всего недовольны моими ритуалами были преподаватели в музыкальной школе. Точнее, привычкой раздирать в кровь кутикулы на пальцах.

Потом мне посоветовали начать носить что-то на руках: браслеты или кольца, чтобы теребить их, если нервничаю. Это помогло — раздирать кутикулу я перестала. Только в университете однажды попросили снять кольца на экзамене по фортепиано. Я так привыкла к ним, что завалила экзамен буквально в первые минуты игры.

Первым взрослым, который действительно серьезно отнесся к моим особенностям, оказался друг моего дедушки, который работал судмедэкспертом. Мне было двенадцать, и он пришел в гости и сначала просто посмеялся, сказав, что у нас дома чисто как в больнице. Это было абсолютной правдой: я использовала лампу для кварцевания — ее я попросила подарить на Новый год.

Потом друг моего дедушки спросил, почему я так часто убираюсь, и насторожился. Уточнил, какие у меня при этом мысли. Я что-то невнятное промямлила, но не придала этому значения. Он посоветовал отвести меня к психологу, но родители этого не сделали.

К нормальному психологу я попала в одиннадцатом классе.

На фоне ЕГЭ моя тревожность настолько возросла, что я постоянно прибегала к ритуалам, чтобы как-то справляться с паническими мыслями. Такими чистыми полы еще никогда не были.

Каким-то утром я проспала и забыла в спешке надеть кольца. А заметила это, только когда зашла в школу. Теребить кольца во время тревоги стало моим постоянным ритуалом, и я просто не знала, что делать. Охранник не выпустил меня домой и отправил к медсестре. Той на месте не оказалось, но зато была психолог — практикантка, только что пришедшая в школу.

Психолог заметила мое странное состояние и разодранную в кровь кутикулу — в отсутствии колец я вернулась к старому ритуалу. Спросила, что случилось, и я рассказала про кольца. В итоге она проговорила со мной час и сказала, что, возможно, у меня обсессивно-компульсивное расстройство. Объяснила, что такое обсессии и компульсии и что при невыполнении ритуалов возникает тревога.

Объяснение очень помогло — не улучшить состояние, конечно, но хотя бы понять, что это не странность, а болезнь.

Психолог отправила меня к врачу по ОМС, но родители решили, что лучше сразу идти в платную клинику. Так я впервые попала к психиатру.

Психиатр не сразу поставила мне диагноз. Несколько встреч она провела, просто разговаривая со мной. Например, о том, почему я так сильно завишу от своих колец или почему постоянно занимаюсь уборкой. Я рассказала, что у меня появляется мысль — случится что-то очень плохое, если не надеть кольца или не убраться. Например, заболеют близкие.

В итоге психиатр поставила диагноз — «обсессивно-компульсивное расстройство тяжелой степени» — и прописала антидепрессанты, транквилизаторы и психотерапию.

Сначала мне было очень страшно, что одноклассники и друзья узнают об этом. А потом я рассказала своему лучшему другу. Он ответил, что я как подросток из американского фильма — хожу к психотерапевту и пью таблетки, и это даже круто.

После этого я перестала стесняться.

Я пила транквилизаторы несколько месяцев. От тревожности это помогало, но побочные эффекты тоже проявились — сильная крапивница и минус шесть килограммов. При моей комплекции — 50 кг на 173 см роста — это довольно много. И без того пониженное давление стало ниже, участились головокружения и обмороки.

Так что месяцы перед ЕГЭ прошли как в тумане, а после экзаменов психиатр отменила транквилизаторы. На психотерапию я продолжала ходить почти год, как и пить антидепрессанты. Это помогло мне чувствовать себя спокойнее в целом, тревожные мысли стали не такими частыми и интенсивными, и за счет этого мне удалось значительно сократить время, которое я тратила на ритуалы.

Второй раз я обратилась к психотерапевту в начале пандемии. Сначала я была студенткой, потом — начинающей преподавательницей вокала, так что денег на психотерапевта не было, а просить у родителей я не хотела. В периоды, когда становилось хуже, я просто уходила с головой в работу, тусовки и музыку, стараясь не обращать внимания на проблемы. Собственно, отчасти это и привело к тому, что мне все же пришлось вернуться в психотерапию.

Тогда я работала на трех работах и параллельно училась, практически не отдыхала и к моменту, когда начался локдаун, уже плохо справлялась с действительностью. Мое состояние стало беспокоить даже близких.

Я постоянно тревожилась, жаловалась и плакала, потом резко раздражалась. Почти перестала спать и есть, сил что-то делать не было. Я поняла, что пора действовать. Тогда я нашла себе психотерапевта — его рекомендовал отчим. Один сеанс в неделю стоил три тысячи рублей, я встречалась с психотерапевтом пять месяцев.

На третьем сеансе психотерапевт предположил, что у меня дистимия — согласно Международной классификации болезней 10-го пересмотра, это хроническое депрессивное настроение, которое является недостаточно тяжелым или недостаточно длительным, чтобы поставить диагноз рекуррентного депрессивного расстройства.

Иначе говоря, мое состояние не соответствовало строгим диагностическим критериям рекуррентного депрессивного расстройства, которое обычно называют «депрессией», но де-факто депрессия все же имела место.

Я начала читать про этот диагноз и сначала подумала, что это точно не про меня. Я активный человек и никогда не назвала бы себя депрессивной. Но потом я с психотерапевтом проанализировала свое поведение и ощущения не в рабочей сфере, а в личных и близких отношениях, и согласилась с диагнозом.

С психотерапевтом мы созванивались раз в неделю на протяжении всего карантинного времени, и это помогало. Периодические обострения ОКР я старалась контролировать сама, не прибегая к лекарствам, но в психотерапии эта тема тоже затрагивалась.

В основном же мы говорили о гигиене работы и необходимости научиться отдыхать. По сути, мои отношения с работой были нездоровыми и зависимыми — если некоторые регулярно прибегают к алкоголю, чтобы убежать от проблем, я перегружала себя работой и делала так, пока организм не решил «отключиться» и отдохнуть, загнав меня в депрессию.

Говоря о работе, мы немного затрагивали тему детства и общения с родителями — опять же с точки зрения моего трудоголизма. Психотерапевт намекал, что мое бегство в работу связано с детско-родительскими отношениями, но, возможно, тогда я еще была не готова это обсуждать или не хватало сил. Так или иначе, с этим психотерапевтом я почти не обсуждала детство и фокусировалась на возвращении мне сил и желания что-то делать.

Когда я вышла в более-менее стабильное состояние, я перестала встречаться с психотерапевтом. У меня не было денег продолжать.

Впервые подробно я стала обсуждать детство со своим третьим психотерапевтом. После очередных провальных отношений, очередного марафона работы без выходных и на фоне нестабильной политической обстановки мое самочувствие снова стало хуже.

Психотерапевта я нашла в социальных сетях. Точнее, я давно была подписана на нее: ее посты казались мне чуткими и профессиональными. Однажды она написала, что готова брать новых людей, я решила попробовать — и не прогадала, до сих пор остаюсь с ней. Прием стоит четыре тысячи рублей.

Психотерапевт пыталась понять, что именно сделало меня таким тревожным человеком с ментальными особенностями и склонностью ввязываться в токсичные отношения. Собственно, особой загадки не было: у меня отвергающие родители, и, как оказалось, партнеров я выбираю отчасти похожих на них.

С детства я привыкла к тому, что похвалу нужно заслуживать с большим трудом, что меня постоянно с кем-то сравнивают и что мои достижения ничего не значат — все это было и есть со стороны и матери, и отца. Но от отца в меньшей степени — он скорее отсутствующий и отстраненный, типичный военный, который не умеет вообще выражать свои чувства и большую часть твоей жизни не находится рядом. Гораздо сильнее на меня повлияла и все еще продолжает влиять мама.

Помню, на моем шестом дне рождения кто-то сказал: «Смотрите, как Таня здорово поет!» Мама ответила, что ничего особенного в моем пении нет и что она в моем возрасте пела гораздо лучше. Когда я повзрослела, она продолжала говорить, что меня не за что хвалить.

Настроение моей мамы изменчиво, и в своих разных состояниях она совершенно разный человек. Периодами она суперпродуктивна и всему рада, и тогда с ней очень комфортно общаться. А потом настроение меняется, и она становится всем недовольна, обвиняет окружающих во всех грехах и провоцирует конфликты.

Я еще в детстве научилась замечать малейшие изменения настроения и корректировать свое поведение так, чтобы не провоцировать ее лишний раз. И, разумеется, быть готовой, что любой рассказ о значимых событиях в моей жизни будет прерван и переведен в ее жалобы на жизнь, а любое достижение — словесно превращено в труху.

Кроме того, меня ранило игнорирование от мамы и бабушки. Если ты провинился в чем-то, с тобой не разговаривают, просто проходят мимо, как будто ты — пустое место. Например, ты принес какую-то не очень хорошую оценку, и бабушка говорит: «Ты меня вообще не любишь» — и перестает с тобой общаться. А иногда тебе вовсе не говорят, в чем ты провинился, а просто не разговаривают, пока ты не попросишь прощения. Даже не важно, за что именно, главное — извиниться.

Общение с мамой так и осталось временами токсичным и может ухудшить мое состояние. Главное правило для меня сейчас — это ограниченность. Раз в месяц, не больше трех часов. Не принимать ничего на свой счет, поддакивать рассказам о несостоятельности ее друзей, подстраиваться под настроение и главное — ни в коем случае не спорить.

Разумеется, с психотерапевтом я обсуждала и продолжаю обсуждать не только отношения, но и свое расстройство. Когда я чувствую, что мне более тревожно и я начинаю выполнять лишние ритуальные действия — не те, которые делаю постоянно и которые никак мне не вредят, а что-то еще, — мы это обсуждаем и пытаемся найти и убрать причину стресса.

Даже в те моменты, когда мы с психотерапевтом не говорим конкретно про мои обсессии и компульсии, мы работаем над моим отношением к миру, себе и другим людям. В итоге я становлюсь увереннее в себе, сильнее и стрессоустойчивее. Уровень стресса тоже снижается — потому что ты учишься не ввергать саму себя в этот стресс, например, работой без выходных, общением с токсичной мамой или отношениями с токсичными парнями. А все это, в свою очередь, уменьшает потребность делать ритуалы для успокоения мыслей.

Немногие могут сами догадаться, что у меня обсессивно-компульсивное расстройство, потому что сейчас мне чаще всего удается контролировать свое состояние и сводить ритуалы к минимуму. Обычно люди узнают о нем из моих шуток. Например, когда кто-то приходит ко мне в гости поужинать и что-то из еды падает на пол, я говорю: «Здравствуйте, крошки. У меня ОКР, сейчас приду пылесосом вас собирать» — и закатываю глаза.

Естественно, при стрессе все ухудшается, и психика требует привычных действий и ритуалов. Я могу и снова начать убираться по несколько раз подряд и раздражаться из-за любой пылинки. Даже начать плакать, если не успеваю убраться утром из-за разрядившегося пылесоса. Но стараюсь напоминать себе, что это навязчивое желание, которое надо не подавить, потому что от этого только хуже, а проговорить и успокоить себя.

Я обязательно посещаю психотерапию раз в неделю, скорее работая с общей тревожностью и прорабатывая детские травмы, чем обсуждая свое расстройство. Мне достаточно тех методик, которые я освоила в психотерапии до этого или нашла для себя сама. Вот те, что я использую на постоянной основе.

Замена проблемного ритуала на безобидный. Иногда действия, к которым подталкивают обсессивные мысли, откровенно тебе вредят. В таких случаях можно придумать похожий, но менее опасный вариант компульсии.

Например, прекратить раздирать кутикулы мне помог перенос внимания на кольца — я просто кручу их на пальцах, когда нервничаю. Минус — кольца стали предметом, без которого я начинаю паниковать. Если забываю надеть, что случается крайне редко, — всегда возвращаюсь домой за ними. Бывало даже такое, что приходилось отменять ради этого важные встречи по работе, но иначе я бы не смогла.

Игнорирование обсессии. Когда я чувствую желание совершить навязчивое действие, стараюсь поймать мысль, которая вызывает это желание, определить, обсессия это или нет, и просто проигнорировать ее, убедив себя, что она неадекватна реальности.

Например, я понимаю, что желание мыть пол пять раз в день, вставать исключительно с правой ноги или делать симметричные действия — это только навязчивые мысли. Это просто особенность моей психики, что такие мысли возникают. На самом деле они не подкреплены никакими фактами. Если я не сделаю то, к чему подталкивают эти мысли, — ничего страшного не произойдет. Проговаривая это про себя, я иногда могу остановиться и не совершить компульсию.

Доведение обсессии до абсурда. Навязчивую мысль можно переосмыслить так, чтобы она стала откровенно абсурдной, и тогда потребность выполнить продиктованную ею компульсию станет меньше.

Допустим, обсессия — мне кажется, что на моих руках микробы, от которых можно заболеть и умереть. Соответственно, появляется и стремление постоянно мыть руки. Дальше я прокручиваю мысль очень, очень, очень много раз, уточняя всевозможные детали, пока она не обрастает абсурдными подробностями. Я представляю микробы, что они с зубами и большие, что они кусают тебя, и ты заражаешься, а потом заражаешь родных, те — своих знакомых. В итоге заражаются все люди на планете, и все умирают.

Дойдя до этой точки, я соизмеряю свою первоначальную мысль и то, что получилось. Опасные микробы на моих руках превратились в Апокалипсис. Осознав это, я понимаю, что мое желание еще раз помыть руки навязчивое, что ничего страшного не случится, если этого не сделать.

Не всегда этот метод работает. Иногда он может даже навредить. Однажды я ехала на эскалаторе и не могла избавиться от мысли, что упаду, умру и убью всех. В этот момент я могла сказать себе: «Что за странная, глупая мысль? Этого не может быть, ты стоишь, нормально держишься, все хорошо, ты точно не упадешь, это просто особенность твоей психики». Но я представила, как я падаю и мое пальто засасывает эскалатор. Шарф наматывается вокруг моей шеи и душит меня, как Айседору Дункан, и я умираю.

Так я довела себя до панической атаки. Теперь стараюсь использовать технику с осторожностью и только с определенными темами. Насколько знаю, лучше всего она помогает при ипохондрических мыслях, когда человек боится заболеть.

Частичное удовлетворение обсессии. Иногда я позволяю себе удовлетворить побуждение, которое формируется навязчивыми мыслями, но только до определенной степени. Например, я решила, что могу пылесосить только один раз в день — утром. Что во время ужина я не подскакиваю убирать крошки, а жду его окончания. Что во время работы не раскладываю на столе все идеально по местам, а делаю все это после урока. Конечно, это не панацея и иногда я все еще застаю себя в два часа ночи у книжной полки с вытащенными книгами, которые необходимо прямо сейчас расставить в алфавитном порядке.